– Гаденыш, да я тебя пристрелю!.. Да я тебя!..

И тут грянул выстрел. В первую секунду никто не понял откуда. Матуев даже оглянулся туда в сторону березы – не оттуда ли. Но в следующую секунду раздался вой уже самого Прокопьича. На него страшно было взглянуть. Его лицо было забрызгано кровью и еще кусочками чего-то коричневого. А тело Кушакова, выскользнув его рук и рухнув на землю, стало дрожать в последних предсмертных конвульсиях. Голова у него была разворочена снизу доверху. Сомнений не было – это выстрелил револьвер, который Прокопьич все еще держал в правой руке, левой утираясь и при этом только еще больше размазывая кровь по своему лицу и при этом продолжая выть, причем, все громче, переходя уже в какой-то звериный рев.

– Молчать!.. Молчать!.. – заорал на него Матуев.

Он подскочил и выхватил револьвер из руки Прокопьича и тут же как какую-то гадину отбросил его далеко в снег. Солдаты, стоявшие на своих местах, сгрудились в одну кучу, с ужасом наблюдая за всем происходящим у расстрельного столба. В это время из тюрьмы прибежал посланный за фельдшером солдат. Он весь тоже был взъерошенный и испуганный, хотя и кажется чем-то своим. Тяжело дыша и оторопело кося на труп Кушакова, он забормотал:

– Там эта… Эта… Зовут… Толстый покончился… С собой… Зовут.

V

еще одна смерть

Иван, оставив Матуева разбираться с Прокопьичем и трупом Кушакова, поспешил в тюрьму. Ему жутко хотелось смеяться. Ясно, что это было наваждение от расстроенных нервов и усиливавшейся болезни. Он даже резко оборвал солдата, увязавшегося было за ним, чтобы никто не стал свидетелем его отчаянного смеха, если с ним не удастся справиться. «Ах проехал Ванька Питер…», – снова мелькнуло в его голове, и эта новая редакция прозвучавшей строчки своим новым и явно нарочито недоговоренным смыслом все-таки отвлекла его от срыва в безудержную отчаянную смехотворную истерику, от которой, он чувствовал, был всего в одном шаге. Несмотря на сбивчивые речи солдата, он точно понял, что произошло и с кем, да и не могло произойти ни с кем иным (а сейчас даже казалось, что он это предчувствовал) как с Петром Фомичом Калгановым.

Здесь я должен попросить прощения у читателей за одно мое повествовательное упущение и следовательно новое, хотя и по возможности очень краткое, отступление. Я как-то совсем упустил из виду одно задержание, которое Иван Федорович сделал в ходе расследования покушения Муссяловича на Ракитина. Когда он в этот же день по горячим следам опрашивал всех свидетелей покушения, одна торговка, по совместительству приходившая в Калгановский дом стирать белье, сказала, что видела, и даже не один раз «убивеца», то есть Муссяловича, у Калганова. Иван с нарядом полиции сам приехал к нему домой. Оставив полицейских у входа, ему сначала пришлось успокаивать смертельно напуганную Калгановскую жену. Сам Калганов повел себя довольно глупо. Он признал, что – да, имел отношения с Муссяловичем, что – да, он несколько раз был у него дома, но наотрез отказался объяснить природу этих отношений и встреч. Ивану ничего не оставалось, как «задержать» (ему пришлось объяснять бившейся в истерике жене, что он не «арестовывает», а «задерживает» до выяснения всех обстоятельств) строптивца.