В живом воображении Чингиза уже рисовались картины одна мрачнее другой. Чокан бредет степью, поднимается ветер, он теряет дорогу, гибнет…

Он пошел посмотреть, как там себя чувствует сын. Время уже близилось к полудню. Чокан проснулся сравнительно давно, но вставать ему не хотелось. Он представил себя в ауле. Мать никогда его не будила. Пусть мальчик выспится. Пока он нежился под одеялом, она не открывала тундук, чтобы ему не мешал солнечный свет. Но в жаркое время откидывала нижний край кошмы, — пусть мальчику свежее дышится. Вблизи белой юрты скота не было, гости останавливали коней на почтительном расстоянии и медленно шли в Орду, след в след, друг за другом. Абы и гостей предупреждал, что Чокан спит, и они говорили вполголоса, не нарушая его покоя. Остальным детям, встававшим спозаранку, запрещали играть вблизи Белой юрты. Зейнеп прогоняла их подальше, в степь или аул Карашы. Мать так баловала сына, что порой давала поручение одному из джигитов: не допускать близко к юрте коров или лошадей, спасающихся от оводов.

Спал Чокан долго, просыпался и вставал с постели не так, как другие. Даже взрослея, он неохотно расставался со своими привычками. Пронзительно выкрикивал одно слово:

— Апа-а-а!

Зейнеп, хлопотавшая где-нибудь неподалеку от юрты, стремглав бежала на зов своего любимца.

— Что тебе, Канаш-жан?

Нет, он не отвечал сразу. Он глядел на мать и пускался в слезы. Зейнеп несла к его постели на выбор густой каймак, каспак — неподгоревший осадок перекипевшего в котле молока, свежий творог — белый иримчик, торта — шкварки от перетопленного сливочного масла, не кумыс, а саумал, чуть-чуть начавшее бродить кобылье молоко. Из мясного больше всего ему по вкусу были почки и сердце. Но ел он и вяленую конину, и горьковатый, с кислинкой, овечий сыр, когда ему хотелось чего-нибудь острого.

Зейнеп и Кунтай наперебой потчевали Чокана. Он продолжал капризничать: того не хочу, этого не хочу. Мог отшвырнуть от себя и вдребезги разбить чашку, зная, что ему не попадет.

Конечно, с годами он становился спокойнее, но нет-нет и сказывались прежнее упрямство и избалованность. И Чокан бушевал снова. Однако стоило появиться в юрте Жайнаку, как Чокан вставал, быстро завтракал и уходил в степь со своим приятелем.

Чингиз побаивался, что Чокан начнет капризничать и в дороге. Но хотя он пропадал, как вчера, как в рыбацком ауле, хотя он продолжал дерзить старшим, — вел он себя куда скромнее, ложился спать и вставал вместе со всеми, ел, что ему предлагали, и уж во всяком случае не устраивал утренних скандалов.