Он вполне мог быть моим сыном; конечно, я сожалел о его смерти, и это новость меня слегка оглушила, но не буду притворяться, что обезумел от скорби. Я слегка стыдился своей бесчувственности.

Неужели я не горюю как положено? Или горевать положено согласно общественному мнению при определенных несчастьях, но это чувство не всегда является по вызову и именно в нужной форме? Я хочу быть честным, а потому скажу, что, конечно, был мрачен и сожалел о случившемся как полагается, но подлинную скорбь ощутил и в полной мере осознал потерю лишь после того, как побывал на похоронах.

Там я видел Нюэлу и, конечно, Брокки вместе с ней. Мне она показалась прекрасной в своем горе, а Брокки, к моему огорчению, заметно постарел – ведь он выглядит много старше меня, правда же? Я поздоровался с ними, но садиться рядом не стал – это могло бы выглядеть как претензии на то, что моя потеря столь же огромна.

«Голос колоний» организовал Гилу похороны по первому разряду. Эсме устроила целый спектакль, весьма меня огорчивший: когда священник произносил последние слова заупокойной службы, вдова подошла к гробу и благоговейно коснулась его. Театральная и весьма нехристианская выходка, но отсюда не следует, что она была притворством, и я не позволил себе осудить ее. Канадцы, в целом чрезвычайно мрачный народ, как правило, не горюют публично, но те, кто нарушает это правило, могут быть вполне искренни.

Нет, чемпионом по скорби оказался незнакомый мне мужчина, сидевший с коллегами Гила: его шумные рыдания смутили всех. Он был щеголем: когда он выходил из часовни, опираясь на руки двух женщин-коллег, кто-то догнал их и вручил этому человеку красивую трость, видимо забытую им. Он принял ее с видом, который совершенно не вязался с происходящим, – будто ждал, что сейчас его ударят этой тростью, и не сразу схватился за фигурную ручку.

– Поужинаете со мной сегодня? – исхитрился я шепнуть Брокки, когда похороны закончились.

4

4

Так мы и оказались втроем у меня в клубе «Йорк», знаменитом прибежище задерганных преуспевающих людей, и поужинали в красивом полутемном зале, где ели, приглушенно переговариваясь, еще несколько человек. Я боялся, что беседа не пойдет, но она текла свободно. Мы говорили о похоронах, о том, что на них пришло удивительно много народу, и о том, как тепло вспоминали о Гиле пришедшие. Разумеется, мы поговорили и о музыке, которую Брокки сдержанно одобрил. Поговорили и об отчасти утрированном спектакле, устроенном вдовой, – тут я впервые понял, что Нюэла и Брокки никогда особенно не любили Эсме, но изо всех сил старались принять ее в семью; я не мог не заметить, что, хоть она и поцеловала их обоих – не тепло, а с прохладцей, приличествующей похоронам, – предложения встретиться еще раз не поступило. Они гадали, в каком она финансовом положении. (На этот счет я смог их успокоить: Гил слушался моих советов по поводу инвестиций и Эсме не должна была ни в чем нуждаться.) Они не жаловались, но явно думали о том, что с ними могли бы и посоветоваться насчет устройства похорон (его взял на себя «Голос колоний», и, насколько я знаю, всеми оргвопросами занимался Макуэри). Но наконец предварительная беседа завершилась, и мы перешли к более важным вещам.