— Очень хорошо с вашей стороны, — сказала Гальмейер откровенно, — что вы поставили мой портрет на своём письменном столе, — меня берёт дрожь при мысли обо всех скучных, пустых актах, лежащих пред вами, и обо всех несравненно скучнейших и пустейших людях, которые приходят сюда и мучают вас своими сморщенными и пыльными чиновничьими лицами. Она сделала такую серьёзную и торжественную гримасу, составлявшую пресмешной контраст с её лукавыми глазами, что фон Бейст громко засмеялся.

— Вот видите, — говорила она дальше, — как хорошо, что вы можете изредка взглядывать на мой портрет — это приводит вас в хорошее расположение духа.

— С которым приходят и хорошие мысли, — заметил фон Бейст.

— Кажется, у вашего сиятельства никогда не бывает недостатка в хорошем расположении духа и в хороших мыслях, я уже заметила это, как только вы приехали сюда, — сказала она серьёзно, — вы совсем не такой человек, как другие сиятельства и министры, есть в вас нечто…

— Что же это за нечто? — спросил фон Бейст, бесконечно довольный оригинальным комплиментом, который сделан ему таким своеобразным способом.

— Сейчас скажу, — отозвалась Гальмейер.

— Не знаю, — заметил фон Бейст с резким саксонским выговором, — но в мою бытность в Дрездене говорили…

— А я знаю, — сказала Гальмейер. — Видите ли, все большие господа, такие важные, неприступные, каких даже нельзя представить на сцене, надуваются так, — она произнесла с чрезвычайно комической важностью, — и потом корчат такие лица, длинные, спесивые, и говорят то, что ничего не делают, да, кажется, ничего и не думают — они, как шкаф, постоянно запертый, в котором каждый предполагает найти чудеснейшие дорогие вещи, но в котором, если случайно заглянуть в него, нет ничего, ровно ничего, кроме старой пыли!

Она щёлкнула пальцами.

— Вы же — совсем иное дело, — продолжала она с откровенным видом, — у вас все ящики выдвинуты, каждый может заглянуть в них, и они полны прекраснейших, милых, чудесных вещиц. Я почти теряю рассудок при мысли, как вы можете утрачивать хорошее расположение духа, когда обладаете столькими великими и прекрасными вещами.

Фон Бейст улыбнулся.

— В этом меня часто упрекают ваши серьёзные люди с торжественной миной, — сказал он. — Однако, говоря мне такие любезности, вы можете сделать меня тщеславным.

— Ни слова больше не скажу! — вскричала Гальмейер. — Я пришла поговорить с вашим сиятельством о важном деле, — прибавила она серьёзно.

— Для того чтобы и у меня вытянулось лицо, как у других? — спросил фон Бейст шутливо.

— На одну минуту — ничего не значит, — сказала Гальмейер, — у меня серьёзная просьба к вашему сиятельству.