Наполеон обернулся и увидел на дороге от павильона приближающиеся значки на пиках улан из конвоя императрицы.
— Вперёд! Вперёд! — крикнул французский император. — Пока императрица и король не приехали сюда.
Покушавшегося запихнули в один из находившихся поблизости фиакров, и под охраной гвардейцев повезли по боковой аллее, проходящей через рощу. По приказу императоров эскорт, возглавляемый егерями, двинулся вперёд.
—
Царь кланялся направо и налево. Вскоре кортеж скрылся за зелёными кронами деревьев.
Толпа потекла к Парижу и несколько минут спустя занятые беседой императрица и прусский король обнаружили совершенно пустынным то место, где совсем незадолго перед тем произошло событие, которое при ином исходе могло серьёзно изменить ход европейской истории.
Жорж Лефранк спокойно стоял у своего дерева, почти около самой императорской коляски.
Он смотрел на всех этих людей, на весь блеск экипажей и мундиров, но всё это не касалось его души; его внутреннее зрение видело постоянно одну картину, полную света, теплоты и надежды, картину, которая непрерывно рисовалась ему в зелени деревьев, на голубом небе, которую он старался обрести среди движущейся и волнующейся толпы, хотя был твёрдо убеждён, что не найдёт её здесь.
Жорж не трогался с места, подобно остальным, а спокойно стоял у дерева, смотря почти без всякого волнения на необыкновенную сцену, происходившую пред его глазами.
— Во всей этой тревоге, — проговорил он тихо, — во всём волнении ни одно человеческое сердце не испытывает такого глубокого потрясения в своей внутренней жизни, не ведает такого горя, какое испытываю я при мысли о погибшем счастье. Погибшем? — прервал он себя, повинуясь силе воли. — Почему же «погибшем»? Она сказала, что возвратится, и сказанное должно быть свято, потому что я верю ей — она так невинна и чиста, как ни одно сердце в мире, она говорила мне о милосердном Боге таким языком, какого я ещё не слыхал, и слова её запали мне глубоко, глубоко в душу — неужели всё это было ложью? Она возбудила во мне все лучшие чувства. Я был грубым, высокомерным, теперь я стал совсем иным человеком. Теперь всё моё существо поглотилось этой любовью, теперь, когда я сделался достойным её, она потеряна для меня на веки! У меня остаётся одна отрада — питать свои воспоминания. Я физически и нравственно уничтожен, одного я желаю — умереть, но у меня нет сил сделаться самоубийцей. Притом воспоминание о ней, её образ удерживает меня; неотступно, день и ночь стоит она предо мной, тысячу раз я зову, не могу забыть её, хочу слышать её. Вот уже много времени я веду жизнь в этих мучениях, и чувство любви охватывает меня всё сильнее, я жажду жизни, но не одинокой, грустной и печальной, какую я вёл до знакомства с нею, а жизни вдвоём. Она оставила меня, заронив мне в сердце жгучее пламенное чувство и не дав надежды на осуществление мечты моей. Теперь дни мои сочтены…