Еще раз напомню тебе пушкинское: «Но ближе к милому пределу мне всё б хотелось бы лежать» или жить.

Я думаю, что ты вместе со мной посмеешься над моими гаданьями с Пушкиным. Я иногда по вечерам открываю присланный тобою томик, и мне буквально каждый раз попадается что-нибудь значительное. Например — «Храните гордое терпенье», это непосредственно после твоего письма, где ты писала «терпи, терпи». Другой раз «Но не хочу, о други, умирать — я жить хочу, чтоб мыслить и страдать». Вероятно, если т. Френкель действительно переехал на днях в Москву, то из моего вызова без него ничего не выйдет.

Работы у меня много. Но здоровье мое опять укрепилось. Читаю присланную тобою книгу. Она была бы лучше в форме мемуара — для романа недостаточно художественной силы. Когда читал об их работе — сравнивал с нами — в особенности в прошлом году. Все же им лучше, я уже не говорю о моральной стороне.

Напиши мне о Шурке[609], что обещала написать. Получила ли ты письмо, в которое вложено письмо к Сереже в связи со смертью его бабушки[610].

Мне горестно думать, что ты уже в Москве. Мне было как-то легче, когда ты была в «Затишье». Целую тебя, милая, любимая. Твой Коля.

Встретил человека с острова Кубанск. озера. Ездил на пароходе «Чехов», помнишь этот пароход?

Дорогая, письмо задержал. Оно идет с оказией. Получил твое последнее письмо из Затишья. Как я кляну себя, что послал тебе то письмо от 22-го! Ведь были же от меня и хорошие письма: о Пер Гюнте, о сыне Павлиньке и др. Надо же было именно этому письму попасть в Затишье. Как жаль, что ты просила пересылать тебе письма. В основном же твое душевное состояние там именно такое, о каком я мечтал. Ты спрашиваешь меня о «Крейцеровой сонате»[611]. Я ее читал впервые в 15 лет. Конечно, понял не все. Но она совпала с моим отрицательным отношением к браку, хотя я и тогда сознавал, что источники у нас отрицания разные. У Толстого от тяжкого и темного опыта, у меня — от предчувствия иной любви, стоящей выше брака. К «Крейцеровой сонате» меня никогда не тянуло. Перечел я ее осенью 1934 года, в день, когда ты была в Переделкине. И я ужаснулся мраком этой вещи, и я не понял, как Толстой мог написать его. Ведь он же любил Софью Андреевну подлинной, хотя и измученной любовью. Он знал в браке много света, наряду с тьмою. Словом, мне эта вещь и неприятна, и непонятна. Сделаю только оговорку. Если бы я наблюдал любовь только через концлагерь, воспринимал ее лишь через здешние разговоры, я возненавидел бы ее в сто раз больше, чем через «Крейцерову сонату». Там она темная сила, а здесь она не сила, а тина, гниль — пола. Если я доживу до конца своего срока, я и то не смягчу своего отрицательного отношения к ней.