Эдвард смотрит на занавеску. Она изгваздана коричневыми пятнами. Ему совсем не хочется знать, что за ней, но его ноги словно обладают собственным разумом и властно несут его через комнату. Он останавливается перед занавеской и шумно дышит через носовой платок. А потом свободной рукой отдергивает занавеску вбок.

– Господи Иисусе!

Эдвард отшатывается назад и, уже не в силах сдержаться, извергает из себя поток рвоты. Потом роняет носовой платок, теперь уже совершенно бесполезный, и, судорожно сделав несколько глубоких вдохов, проводит дрожащей ладонью по глазам.

Такого я не ожидал, думает он, это выше моих сил. Кто мог такое сотворить?

Но он знает ответ. Он сразу все понимает.

Эдвард сглатывает и приседает. Потом очень медленно снова отодвигает занавеску.

Там стоят три лежанки. На каждой лежит человек. Ближайший к нему, похоже, умер какое-то время тому назад. Кожа ссохлась и пожелтела, остекленевшие глаза широко раскрыты, в уголках губ запеклась белая корочка. Подушка под его головой покрыта кроваво-коричневыми пятнами. Но странное дело, вовсе не от вида трупа – хотя это и устрашающее зрелище – у него сводит живот, и он снова чувствует рвотный позыв.

Эдвард заставляет себя посмотреть туда.

Если бы подушка под головой второго человека не была пропитана кровью, он бы мог решить, что тот спит. Вероятно, он так и решил – этот трусливый убийца. Пырнул спящего ножом в шею. И тот быстро истек кровью. Ничего не понял. Но третий… Вполне возможно, что и Кумб тоже спал, потому что не видно никаких следов борьбы, хотя нож убил его не сразу. Может быть, Иезекия промахнулся. А может быть – но Эдвард не может подойти поближе и удостовериться наверняка – ему пришлось всадить нож три или даже четыре раза подряд, прежде чем зарезать спящего насмерть. На стене рядом с лежанкой нет кровавых брызг, но простыня в ногах Кумба смята и вся пропитана жидкостью темно-алого цвета. Истек кровью и умер. На лице мертвого застыла гримаса ужаса, а в широко раскрытых глазах – то ли изумление, то ли страх, то ли, мрачно думает Эдвард, и то и другое. Кумб лежит, свесив с края лежанки руку – или то, что кажется Эдварду рукой, – всю в буграх гнойников и почерневшую, как обугленная головешка.

Эдвард роняет простыню на пол, зажмуривается, но и с закрытыми глазами видит только что представшее ему жуткое зрелище. Он глубоко дышит и размышляет.

И что теперь? Кого мне спросить? Что я еще могу сделать? Здесь больше делать нечего. По крайней мере, это ясно. На нетвердых ногах Эдвард поспешно ретируется и, наткнувшись на стул, роняет его. Сам не зная зачем, нагибается, поднимает стул и, уже направляясь к двери, вдруг краешком глаза замечает оранжевый всполох.