– Почему?
Но Лотти лишь молча трясет головой, а Доре не хочется давить на нее.
– Как вам угодно, – бормочет она, засовывая в саквояж последние пожитки – маменькину камею, гребень для волос, заготовки ювелирных изделий, сделанные ею украшения (в ее псевдоканительном узоре одна проволочка сломана), ножницы, нитки, – покуда Лотти топчется возле сорванной с петли скособоченной двери. И только когда Дора наконец собирается с духом и, повернувшись к пустой птичьей клетке, вынимает оттуда мягкое переливчатое перышко, служанка выпаливает:
– Он ее продает.
Дора ласково гладит перышко. Она чувствует, как комок подкатывает к горлу и поспешно засовывает перышко в саквояж, прежде чем этот комок не разросся и не задушил ее.
– Что продает?
– Вазу.
Пифос. Причину ее несчастья. Всех ее несчастий, как оказалось.
– И кому?
– Не знаю. Сегодня приходил человек посмотреть на нее. Он собирается выставить ее на аукцион.
– Ясно.
Но какое ей теперь до этого дело? Как сказал сэр Уильям, доказательств никаких нет. Не было тогда и, конечно же, нет и сейчас. Так какая ей разница, если Иезекия наконец-то продаст пифос?
– Я видела ваши рисунки. В этой книжке. – Лотти кивает на альбом, так и валяющийся на полу. – Вы ведь не закончили ее рисовать, да?
– Не закончила, – еле слышно отвечает Дора.
– А зачем вы ее рисовали?
Дора задумывается.
– Для моих украшений. Для… – Она осекается. Ее губы кривятся.
Для Эдварда.
– Тогда, если хотите закончить свой рисунок, – замечает служанка, – вам следует поторопиться. – И, когда Дора наконец ловит ее взгляд, Лотти серьезнеет. – Дело в том, мисси, что он хочет отвезти ее в аукционный дом на следующей неделе.