Глава 39

Он находит письмо, которое переслали из переплетной мастерской на его домашний адрес, написанный на конверте убористым паучьим почерком Тобиаса Фингла. Глядя на конверт, Эдвард осознает, что не был на службе уже несколько дней. Сколько же у него накопилось работы? Он тщетно пытается представить себе освещенную свечами маленькую комнатенку; приставной столик, где лежат стопками книги, переплеты которых требуют завершения, и чуть ли не впервые в жизни чувствует себя виноватым.

В последние дни он словно пережил откровение. Много живых душ в этом городе страдали и продолжают страдать так, как он себе даже вообразить не может. Он думает о Доре, о братьях Кумбах, о Джонасе Тиббе, о ночных золотарях, что изо дня в день месят лопатами дерьмо в порту. Он думает о плачущем ребенке на улице, которого увидел из окошка кареты, направляясь на суаре к леди Латимер, и о нищем старике этим утром. Эдварду неловко думать о свободах, дарованных ему судьбой, и о причинах столь великих даров, о том, что их ему обеспечила дружба с Корнелиусом, – но, сказать по правде, это его больше не мучает, уже много лет как не мучает. У нет поводов ни для самодовольства, ни для неприязни. Больше нет. А работа в мастерской все накапливается и накапливается. Заказы, которые его ждут. Чего же удивляться, что работники мастерской его недолюбливают.

Прежде чем вскрыть письмо – похоже, это записка от Гофа, потому что на сургучной печати виден оттиск герба Общества, – Эдвард пишет записку Финглу с обещанием прийти на следующий день. Дора все равно не желает его видеть, она это четко дала понять. И каковы бы ни были его планы на будущее, и как бы ни развивались его отношения с Дорой, у него остаются обязательства, которые следует выполнять. День-два без его общества пойдут и ему, и Доре на пользу.

Эдвард посыпает чернильные строки мелким песком, после чего заклеивает письмецо и только потом ломает сургуч на конверте от Гофа. Он пробегает глазами по строчкам, и на его губах возникает недовольная ухмылка.

Ученые Гофа подтверждают все, что ему уже поведал Гамильтон. Пифос изготовлен в южной Греции, судя по внешним признакам, на Пелопоннесе. И хотя эти выводы нельзя воспринимать как неопровержимо верные, ибо наука, предупреждает Гоф, еще не достигла таких высот, – это добрый знак. Не соблаговолит ли Эдвард повидать его в ближайшее время, когда ему будет удобно?

Если бы события не развивались столь стремительно, Эдвард бы уже потянулся за своим пальто, которое снял совсем недавно. Но теперь его ждут куда более важные вещи – мечта вступить в Общество утрачивает первоочередную важность, оттесненная в сторону всем тем, что он видел и делал в последние несколько часов. Поэтому Эдвард направляется к умывальному столику и долго смывает с себя смрад лондонских доков, саму память о них.