– Алик, поставь лезгинку, – просили мы. И это была лезгинка!

Мы все ему завидовали, потому что девчонки по нему сохли, но он их вроде избегал.

Ещё помню, как однажды мой друг Саид, мы его нарекли Смит, попросил Тоту научить его танцевать лезгинку. Тота позвал его в театр. Со Смитом пошёл и я.

– Ганс, ты даже не пробуй, – сказал он мне.

А Смита он учил, и я на всю жизнь запомнил его слова: «Лезгинка – это не шейк. Лезгинка – танец на вершине горы! Орёл! Спина, таз, голова – на одной линии, строгая вертикаль. И никаких кривляний. Лишь строгость, грациозность, ритм». Но более всего запомнилось другое. В начале восьмидесятых в Грозном построили большой театрально-концертный зал, а напротив – светомузыкальные фонтаны. Там никто никогда не танцевал – только Тота. Иногда, видимо, как ему захочется, он туда приходил. И в этом полумраке музыки, капель воды и ночных полутонов он выдавал очередной танец.

Никто к нему близко не подходил, потому что знали: любое приближение – и он исчезал. Именно исчезал, ибо он как-то незаметно появлялся и также растворялся в потемках переулков.

После школы я изредка видел Тоту в Грозном, а потом я и сам уехал в Москву учиться, и долгое время, может лет пятнадцать, я его не видел, и вот поздняя осень 2000 года. Аэропорт Внуково. Я лечу в Чечню. Там безвыездно живут мои родители. Там вновь идет война, более кровожадная и жестокая, чем первая. В Грозный летают только военные борта, нагруженные бомбами и ракетами. Ближайший гражданский аэропорт – Слепцовская. Регистрация на этот рейс в сторонке. Понятно, что летят домой чеченцы, отношение к их документу, как у Маяковского, – плёвое.

Это я к тому, что Тота Болотаев всегда пытался быть в стороне от людей, точнее толпы. Он, впрочем, как и я, очень изменился. Его некогда густые ярко-каштановые кудри явно поредели и поседели. На его исхудалом, очень бледном лице – глубокие морщины. И одет он очень странно, не по размеру, обвисший, но очень дорогой, новый костюм, белая сорочка под ним, а ботинки – грубые, как у лесоруба; нам такие в стройотряде выдавали.

В нём всё изменилось, кроме главных его черт. Это стать, грациозно-горделивая стать, которая не прогнулась и не искривилась, и когда я к нему подошёл – это его пожизненная, какая-то добродушно-застенчивая улыбка, которую он теперь попытался неухоженной, грубой рукой скрыть – у него не было пары зубов. Он шепелявил и отводил взгляд. Я понял, что он явно из мест заключения и не хочет общаться.

Самолет маленький, полупустой. Издали я заметил, что Тота зашёл последним и сел в бизнес-классе. Самолет взлетел. У меня, как, наверное, у многих на этом борту, были свои печали, связанные с войной… Точнее, войнами. Словом, я о Тоте забыл, а он, очевидно, покинул борт первым.