Лук Хорта был поломан, как нарочно.

Надо было быстрее отсюда уходить.

Да!

Он увязал мешок, сунул топор за надетый на пояс ремешок деда. Но так было неудобно, и топор он привязал к мешку. Вспомнил о копье, начал шарить. Нигде нет. Догадался заглянуть под лапник, на котором они спали, и там обнаружил копье. А что, если бы он выбежал с копьем? Копье-то было ладное, острое, грозное, на крепком гладком древке. Глядишь, и поколол бы бера[349] того?.. Но он тут же вспомнил разинутую пасть медведя – клыки торчали, как те же копья и сабли, все перемололи бы, даже и железо. Медведь был какой-то глыбой сгустившейся силы всего Оковского леса. Никто бы его не остановил.

И он собрался. Уголья костра уже погасли давно. Спохватился: а где кресало да кремень? Те, которыми он пытался зажечь костер, он брал из мешка. Но там их теперь не было. Он стал шарить вокруг кострища, вежи. Нигде не было. Как же без огня-то уходить в эти дебри? Тут он догадался развязать кожаный мешочек деда. Там и нашел кресало и кремень, и даже трут, а еще какие-то камешки, маленькое ожерелье с мелкими чьими-то зубами, связку разноцветных перьев зимородка и среди всего этого – тесемку со своим крестиком. Да, это был его крестик. Дед почему-то не выкинул его и не пожег. Спиридон поднял руки, чтобы надеть крестик, и сразу поморщился от боли в правом плече. Опустил правую руку и одной рукой надел уже тесемку на шею.

В лесу раздался треск и удар, и Спиридона тут же оковал ужас. Вот опять – Оковец и есть! На то и Оковский лес. Но мальчик уже сообразил, что то рухнуло старое какое древо. И сбросил оковы.

Уходить решил краем леса, боясь открытого пространства. Авось так-то и набредет на утерянный Днепр. А там и тропа сыщется. Да и вода ему жизненно была необходима. Сколько уже не пил, глотка пересохла. А главное – по воде надо было пойти, чтобы та унесла его следы прочь от носа медвежьего. Еда[350] медведь его и вынюхает.

Но перед уходом Спиридон снова вышел на край леса, чтобы поглядеть, отчего так разграялись гавраны. И увидел уже не двух гавранов, а с десяток. Они расклевывали деда Мухояра и волхва Хорта. Спиридон сжал зубы, кулаки – и чуть было не метнул копье в ближайших, пировавших над Хортом. Да вовремя спохватился.

Надо было уходить.

Да он не смог.

Вернулся на место, где было кострище, сбросил мешок, отвязал топор и, морщась от боли в плече, принялся валить целые елочки, усохшие на корню. Благо тут их было достаточно. Для передышки схватывал несколько таких елок и тащил их к Хорту, другие – к Мухояру. Елки те даже и рубить не надо было, они валились под тяжестью Спиридона. Только у иных надо было подрубать корни.