– Эге, со Смоленску… На однодеревке шли али яко?.. На однодеревке?.. Мм… А якая надобность-то? Взняти[360] по Днепру?.. Не по наущению княжескому али там… тиуна? Ни?.. Хто жа бысть тые заеденные бером-то?.. Ловитчики? Бортники?

Спиридон не ведал, что и отвечать. Мухояр бысть бортником. И он кивнул.

– Бортники? – подивился мужик. – В такую-то даль? Неужли коло Смоленску и лесу нетути? Порубили?.. Али чиво?.. – Мужик поскреб щеку, щурясь от дыма. – Дивий ты, малец… Темнишь чего-то. Будут ли бортники в дебрь таку влазить?

Мужик цепко оглядывал Спиридона.

– А не мнихи то бысть? Ни?.. Сам хрещеный?.. Ни?.. Со Смоленску, и нехристь? – не поверил мужик.

Спиридон зачем-то врал, кивал. Мужик качнул головой, засопел вроде как довольно, но ничего не молвил. Спиридон, отворачиваясь, чуял на себе его взгляд, будто те черные жуки и перебирали мохнатыми цепкими лапками его власы, шею, руки.

Спиридону не терпелось вызнать, откуда сам этот ловитчик, куда бежит та река, в каких краях они сидят-то? Он оборачивался, и те жуки тут же цапались за его глаза, повисали на ресницах. И как-то не по себе ему деялось. Вот вроде и радость – человек, а уже и туга какая-то неясная? И морока. Едину-то все как-то понятнее бысть. Се – река, се – древо, се – огнь, а там зверь, птица, рыба, и ты хитришь с имя, то уходишь, то… А рыба-то? Спиридон спустился к воде. Хотел скинуть порты, но вдруг раздумал, при чужом-то человеке. И вошел в воду прямо в портах, поднял морду, вернулся на берег, вытряс двух голавлей да несколько плотвиц.

– А! Рыбицу споймал, – молвил мужик.

Спиридон радостно кивнул, сияя васильковыми глазами. И тут же почуял, как на ресницах-то жуки обвисли. Даже сморгнул и нечаянно мотнул головой, будто стряхивая.

– Ты ее оставь покуда, пущай проклаждаитца, – рек мужик.

И Спиридон сунул внутрь морды камень, перевернул ее вверх раструбом и опустил в воду близ берега. Рыба там забултыхалась и опрокинула морду. Тогда Спиридон, досадуя на неудачу, наполнил котел водою и пустил туда всю рыбу.

А от костра шла чудная воня. У Спиридона уже и слюнки текли. Мужик вынул свой нож и ткнул в одну утку, в другую.

– Ай, будя!..

Он протянул утку на вертеле Спиридону и велел снимать. Тот, обжигаясь, стащил ее и сразу положил на лапник, подул на пальцы. Мужик ухмылялся. Свою утку он начал объедать прямо с вертела, но дал чуть остыть. Потом вспомнил, что не солил уток, и, поднявшись, пошел тяжело и коряво, хоть вроде и невысок бысть, не толст, к лодке, достал из мешка два ломтя хлеба, соли в тряпице, луковицу и вернулся, посолил свою утку, протянул тряпицу Спиридону. Тот взял соль аки велию драгоценность, изумруды да яхонты, и тоже посыпал на свою поджаристую утку. А еще мужик и ломоть хлеба дал да половину луковицы. Терпеть и ждать у Спиридона уж не было мочи, и он, обжигаясь, ухватил зубами утку за бок, потом отломал крыло, мигом его обглодал, там и другое, схватил хлеб, вдыхая его простой и неповторимый и лепший на свете белом дух, и откусил. Мужик, посмеиваясь, посматривал на него и тоже принимался за утку, держа вертел обеими руками, морща плоский толстый нос с большими ноздрями, вздымая высоко брови. Зубы у него были прочные, он и косточки утиные перекусывал с хрустом.