И хлебал он уху в это утро, ел рыбу, несоленую, но многажды более вкусную, нежли грибы.

И морду он взял с собой. Да скоро и пожалел, но и бросать не хотелось, а вечером новую плести… И тогда он вытащил малый конус, а большой оставил. Второй и заново сплетет.

Спиридон повеселел. Теперь он уже не боялся помереть от голоду. Аще есть река, сыт будет.

Но есть все равно хотелось. И он высматривал ягоды. Да черничники не попадались. Зато вдруг напал на звериную, видно волчью, тропку с крупным, беловатым от поеденных костей пометом, и та хоть и отклонялась в сторону от реки, но в конце концов привела его на старую гарь, уже поросшую молодыми березками, ярким пожарником и кустами малины в переспелых ягодах. Спиридон аж глаза протер, дабы убедиться, что то не блазнь, не забобона якая. Он протянул руку, и первая ягода сама в ладонь упала, попробовал – сладкая, сочная… Тогда он скинул свою ношу и влез в малинник. Ел и ел переспелую малину, не мог остановиться. Пальцы и губы были липкие, на портах и рубахе расплывались пятна от раздавленных ягод. На малинник слетались пестрые сойки, орали, видно, сердясь на неожиданно явившегося едока, да он не обращал на них внимания. И вот уже почуял, что до самого горла набит теми ягодами, даже и дышать трудно… И только тогда остановился, пошевелил липкими пальцами, разглядывая их. Надо было и с собой набрать малины, но та переспелая была, вытечет соком из котла, еже тот накренится… да и уже и не хотелось и смотреть на малину совсем. Испить воды бы! Спиридон подобрал свою ношу и только тут заметил под кустами волчьи кучи – уже не бело-костные, а цветом в малину, с зернышками. Ага, значит, волк сюда и ходит по малину. Спиридон усмехнулся, оглянулся – и будто застень[358] в орешнике мелькнула, исчезла. Волк? Он подобрался, нахмурясь. Да снова сообразил, что летнего, тем паче малинового волка нечего бояться.

Той же волчьей тропой вернулся к реке, спустился и, прежде чем умыть – и липучие руки, и потное лицо, – с жадностью напился прозрачной воды. А потом уже и умылся хорошенько.

Малины так объелся, что никуда идти не хотел. Сидел некоторое время и таращился на стрекоз, летавших по водяным растениям, на бабочек.

Сколь всего, мыслил он, и рыбы, и зверя, и ягод. Полная лагвица! Ешь – не хочу. А и некому, разве что вот ему, Спиридону, сыну Васильеву. И чувствовал он себя владельцем этих богатств.

…Беспокоило его только то, что река снова не в ту сторону лила свои воды. А уже никуда свернуть он не мог. Пущай выводит!

На ночь снова установил морду, сплетя наскоро второй конус. А спать лег голодный. Ни грибов, ни рыбы не было.