Пережечь веревку он чаял позже, егда они дойдут ближе к Каспле. Там будет большое село Сураж. Али егда покажется устье Мёжи.

А Нагме?

Между ними шли невидимые волны тепла, Спиридон то ясно чуял. Да ведь и она была невольница.

Снова то и дело днище скрежетало по камням, и ладья оседала, варяги спрыгивали в воду.

Так-то ладья могла идти быстрее, по озеру шибко перли, гребцы были хоть и уставшие в брани, но сильные, умелые.

На питьё Спиридон собирал бруснику, давил ее и бросал в котел с кипящей водой. Когда в одно утро собирал бруснику на поляне, замучился отводить в сторону почти точно такие же ягоды, токмо чуть поярче, оранжевые почти – ландышей. Ибо те ягоды – смертельная отрава… Тут и мысль ткнулась в разум, аки рыба в сетку с кормом. Спиридон сорвал и понюхал ту оранжевую ягоду.

В свое время варяги спасли его. Но теперь обращались с ним аки со скотиной. Когда после очередной затрещины он зло сверкал васильковыми глазами на обидчика, Скари, если был рядом, говорил, что траэль есть никто, отброс, с траэлем можно содеять что угодно, отрезать нос, а не только пнуть или побить, или превратить в наложницу. Спиридон это уже и сам ведал. Клочкобородый лобастый Вили Вак уже и приставал к нему, будто тот мужик с раздутыми ноздрями на верху Днепра. Но Сньольв, узрев то, почему-то воспретил Вили. И тот подчинился.

А над Дюной синело глубокое небо ранней осени, солнце с утра зажигало изумрудные кроны сосен, стволы переливались янтарем, в листве дубов проступала желтизна, оттого кроны казались свеже-весенними. Благоухал этот край Оковского леса заморским вином. А вино то было свойское. Рядом с ладьей плыли желтые и багряные листья. И Спиридону припоминался кораблице Ефрема Дымко.

И то и дело над лесными этими просторами необъятными летели треугольники журавлей, лебединые стаи, гуси и утки.

Как дивен бысть сей мир!

Истинная олафа…

И сколь же грязна и убога ладья с копошащимися в ней человеками, яко мерзостные сколии. И эти люди тоже были сотворены по образу и подобию…

У Хава рана на месте отрубленного уха гноилась, вспухала, и по шее стекала кровь с гноем. Он скрежетал зубами, свирепо косился на Спиридона, будто тот и был виновен в его страданиях. Он уже и спать не мог и по ночам ворочался и скрипел зубами. Загноились и отрубленные пальцы у Скари. И он однажды остругал бревно сверху, положил эти пальцы, взмахнул топором и отсек гноящиеся куски. Раны зажал теперь мхом и завязал тряпкой. Хав это видел. Но что он мог отсечь? Всю голову?..

Последнюю овцу зарезали и зажарили.

Высматривали новую весь.