– Я чувствовал себя таким одиноким.
Пытаюсь найти самые выразительные слова.
– Ты можешь рассказать мне все, – говорит она.
Мотаю головой:
– Не могу. Ты возненавидишь меня.
– О, Эван. Я не сделаю этого.
– А стоило бы. Если ты узнаешь, что я пытался провернуть. Если узнаешь, кто я есть. Каким сломанным я себя чувствую.
– Я уже знаю тебя. Лучше, чем кто-либо еще. И я тебя люблю.
Как она может знать меня, если даже я себя не знаю. Где правда, а где выдумка в том, что я говорю, что думаю. Снова и снова пытаюсь достучаться до себя. Почему это так трудно, если я – вот он, расхаживаю в собственной коже? Иногда мне кажется, что я все еще лежу под дубом и сплю и все произошедшее – не что иное, как сон.
– Прости меня.
Я не совсем понимаю, за что извиняюсь. За все, что я сказал и не смог сказать. За все, что сделал и не смог сделать. За все. За каждую вещь в отдельности.
Она впитывает мое молчание, похоже, понимая, о чем я молчу.
– Могу пообещать тебе, что когда-нибудь все это будет казаться тебе очень давней историей.
Мать должна так говорить. Она не понимает:
– Помнишь тот день, когда твой папа приехал за своими вещами? – спрашивает она.
О'кей, раз она заговорила о папе, значит, положение действительно аховое.
– Это было через несколько недель после того, как он съехал. «На некоторое время», сказали мы. Потому что оба нервничали, не зная, как ты справишься с тем, что все его вещи вывезут из дома. Но тебя так поразил стоявший на подъездной дорожке большой грузовик, что ты едва заметил, что происходит. Мы посадили тебя на водительское сиденье, и ты не позволял нам забрать тебя оттуда. Тебе было здорово там, наверху.
Трудно представить себе это.
– А затем, несколько часов спустя после того, как твой папа уехал и грузовик тоже уехал, до тебя наконец-то дошло, что случилось. В том большом доме были только ты и я. Ты, разумеется, был расстроен, а я, разумеется, это прекрасно понимала. А позже, когда я укладывала тебя спать, ты спросил меня о чем-то.