Это было самое длинное лето в моей жизни. Я не мог есть. Не мог читать. Не мог усидеть на одном месте. Не мог даже просто уснуть. По ночам я шел в парк за домом, курил дурь, смотрел на звезды. Искал ответы на вопросы. Почему я был таким вот – таким сломанным. И, опять же, таким одиноким.

Я не мог забыть Мигеля или того, что у нас с ним было; все эти эмоции – боль и ненависть и опять боль. Я рисовал его в своем альбоме с родинкой на щеке, а затем рвал страницу. Он хотел видеть меня. Но во мне было слишком много темноты. Которая ему не понравилась бы. Которая заставила бы его убежать. Я только оттягивал неизбежное. Он расстался бы со мной, если бы я не расстался с ним.

Затем: после стольких дней, проведенных в одиночестве, я внезапно оказался в школе. Возвращение туда как-то повлияло на меня. Неожиданно я решил связаться с ним. И послал сообщение:

Первый день – отстой. Надеюсь, мистер Нильсон не отравил тебя своим перегаром.

И стал ждать ответа. Миссис Коглин поймала меня за просматриванием эсэмэсок. Наорала. Но в следующий раз, когда мне выпала возможность сделать это, я увидел его ответ: эмоджи с вытянутым большим пальцем. Что? Я попытался истолковать это. У меня осталось странное чувство. Будто ему больше не до меня.

Затем: день прошел так, как прошел. Тот случай с Эваном за ланчем. Затем позже с его письмом. Я чувствовал себя поглощенным тьмой. Был окружен кучей людей, но каким-то образом оказался более одиноким, чем всегда. Никто из них не знал и не замечал меня. А единственного человека, который был способен на это, я оттолкнул.

Я вышел из школы, чувствуя, что падаю. Быстро. Но потом опять увидел это у себя в телефоне: большой палец. И неожиданно все предстало в ином свете. Он показался мне знаком надежды. Мостом к нему. К тому, что я бросил. Может, в конце-то концов это был не такой уж хреновый ответ. Не так уж много я написал ему, чтобы он мне ответил. Нельзя сказать, что в своем сообщении я раскрылся. Я никогда не раскрывался. Никогда не показывал ему настоящего себя. Всегда считал, что это слишком рискованно. А теперь, совершенно неожиданно, он получает от меня сообщение, первое за много месяцев. Так что его нельзя винить в том, что он был так прохладен.

Ведь это я первый ответил ему молчанием. И теперь я мог просто покончить с этим молчанием. Если только…

Стоя на улице, на углу, я послал Мигелю другое сообщение. Его было мучительно трудно писать. И еще труднее чувствовать то, о чем я писал.