Мартина он застал дома одного — Валентина, оказывается, еще не вернулась из Комотовки, откуда отправляла в Бенешов транспорт беженцев. Сумасшедший дом, пожаловался Мартин. Его контора на Сеноважной в постоянной осаде, перед воротами раскинулся настоящий лагерь, и люди берут штурмом всякую повозку, которая выезжает со двора, — лишь бы вырваться из Праги, любой ценой; пришлось заколотить дом, и фургоны теперь отправляют тайком, из Комотовки. Ну и дела — Мартин готов волосы на себе рвать, сам себя отхлестал бы — зачем накануне баталии с пруссаками не прикупил еще два-три фургона с лошадьми! Впрочем, баталия кончится, все успокоится, люди перестанут бесноваться, и тогда, пожалуй, не найдешь применения лишним упряжкам. Так что Борн хотел?..

Мартин сидел за столом, довольный, загорелый, в рубашке, расстегнутой на красной волосатой груди; в руках у него была толстая записная книжка, куда перед приходом Борна он записывал что-то своим красивым «гуманистическим» почерком. Глаза у него так и светились, в голосе звучало веселье, затаенный смех — и чего же удивляться его прекрасному настроению: если в первые дни паники доходы Мартина были велики, то за последние двое суток они стали неслыханны.

На вопрос Мартина Борн отвечал голосом усталым, надломленным, лишенным того приятного баритонального тембра, который Валентина называла «графским»: он хотел-де спросить Мартина, не найдется ли на одном из его фургонов двух свободных мест до Пльзени; однако, судя по тому, что ему сейчас Мартин рассказал, он видит, что спрашивать излишне и бесполезно.

Тут Мартин расхохотался.

— Et tu, mi fili?[36] Et tu, Брут? — воскликнул он; откинувшись вместе со стулом и удерживая равновесие только благодаря тому, что зацепился ногами за ножку стола, он обеими руками шлепнул себя по худому животу, перетянутому широким ремнем. — И ты заразился общим безумием и убоялся пруссаков?

У Борна покраснел лоб.

— Не я, прости, не я. Но вот Лизу с ребенком и нянькой я хочу… то есть, не хочу, я не одобряю всю эту… Мне стыдно…

Он привычно оглянулся на буфет, где всегда стоял кувшин с водой. Стоял он там и сейчас. Борн налил себе стакан, жадно выпил.

— Это позорная страница в нашей истории — трусливое бегство почти всего города… — продолжал он. — Но имею ли я право удерживать Лизу, игнорировать ее страх? Не имею — она же, наоборот, имеет право бояться за своего ребенка. Что, если в самом деле произойдут… известные нарушения, я хочу сказать — насильственные действия… Какая ответственность — ведь если б от этого мой ребенок…