Он закрыл глаза и глубоко вздохнул.

— Да уж я понимаю, не всякая женщина — Валентина, — сказал Мартин, с улыбкой щурясь на Борна. Видно было, что ему приятно произносить имя Валентины.

Борн нахмурился.

— Действительно, Лиза — не Валентина, Валентина только воспитала Лизу, и воспитала ее скверно, так скверно, что хуже некуда. А я ее перевоспитывать не могу, тем более теперь, когда все мои утверждения оказались неверными, и я потерял всякий авторитет. Я во всем ошибался, и кто поручится, что не ошибаюсь и теперь. Я говорю — подло обращаться в бегство и бросать все свое, но, может быть, я и тут ошибаюсь, точно так же как ошибался, предсказывая, что нам теперь вернут свободу. Ну что ж, пожалуйста — ладно, я ошибаюсь, и пусть случится то, чего не миновать, пусть пруссаки перестреляют всех до единого, пусть все берут — отлично, они имеют на это право, они победители, но они но крайней мере ни в чем нас не обманывали, не лгали нам.

Борн побледнел и заговорил очень громко:

— Бог свидетель, теперь мне пруссаки милее, чем шайка лицемеров, у которых хватило совести лгать нам, будто мы выигрываем битву, а сами тем временем тихонько улепетнули, исчезли, скрылись, предоставив нас защите небес! А этот позор, когда потомки гуситов вывешивают белые флаги и обращаются в бегство, еще не увидев неприятеля, — и среди них моя жена! И я сам сижу вот и умоляю тебя господом богом увезти ее — до чего я дошел? Где нравственные идеалы, в которые я уверовал? Правительство изолгалось, элита нации — трусы и подлецы… Мы научились ездить без лошадей, даже по воздуху можем летать — но в нравственности не двинулись вперед ни на шаг, слышишь, Мартин, ни на шаг! И я дурак, трижды дурак, я верил, что трудолюбие и порядочность наперекор всему дадут нам то, чего не могли достичь наши отцы, и что, если мы будем терпеливы и честны, то дождемся наконец золотой свободы. Чего же дождемся мы на деле? Разве что пекла, и дьяволы будут поджаривать на вертелах наши чистые души, а разбойники будут смеяться над нами сверху да языками дразниться…

Во время этой страстной речи Мартин сначала сердито смотрел на бледное, взволнованное лицо Борна, потом быстро встал и, подбежав на цыпочках к двери, рывком распахнул ее.

— Вот что, ты, пожалуйста, не кричи тут о таких вещах, это, знаешь, государственная измена, — сказал он Борну, замолчавшему в удивлении. — У стен уши есть, и как знать… Я особенно нашей Фанке не доверяю, я уже два раза застиг ее в передней, когда ей там нечего было делать, — наверняка подслушивала. Валентина говорит: служанка — это враг в доме, которому мы еще платим. Чего ради, скажи, ты так волнуешься, портишь себе здоровье? А главное — сдерживайся в моем доме, я не желаю этого слышать, войну затеял не я и ни во что впутываться не хочу — хватит, один раз впутался, до смерти не забуду.