— Потерпел ущерб, — подсказал Мартин выражение из элегантного словаря Борна, когда тот запнулся, подыскивая слово.

— Вот именно, благодарю, — уныло сказал Борн, вытирая лоб тонким белым платочком. — Я две ночи не спал, голова отказывается работать. Страшное время.

После этого он извиняющимся тоном рассказал, что делал все возможное, чтоб успокоить Лизины страхи и сломить ее настойчивость — но больше ничего не может; он решил отправить ее с ребенком и нянькой из Праги, лучше всего было бы — в Рыхлебов, к брату, или, пожалуй, в Пльзень, к знакомым Валентины; если б еще Валентина написала рекомендательное письмо, они, может быть, предоставили бы, бога ради, приют моей жене.

— Мартин, прошу тебя! — воскликнул Борн. — Прошу тебя, окажи мне эту милость, увези ее! Ты не знаешь, какой у меня дома ад…

Мартин с усмешкой нескрываемого злорадства наблюдал за своим зятем, обычно таким благовоспитанным и самоуверенным. Давно уже прошло ребяческое восхищение, которое внушал ему Борн, когда Мартин юношей приходил в его салон. Теперь, когда он затмил Борна богатством и успехом, ему казалась легковесной и недостойной настоящего мужчины элегантность Борна, ненужными — его общественные дела, сумасбродным — его патриотизм. «К чему все это? — думал Мартин. — Начали мы оба с одного и того же — он с одной половиной состояния старого Толара, я с другой. И вот у меня пятьдесят человек в штате, а у него сколько? В лучшем случае пять-шесть. У меня дом на Сеноважной площади, Комотовка, Опаржилка — а у него? Один «графский» голос. Да и тот, кажется, был, да сплыл».

— Вот видишь, видишь, как все обернулось! А ты еще уговаривал меня подарить казне фургоны и лошадей, — медленно, с чувством превосходства, произнес Мартин и покачал растрепанной головой. — Хорош бы я был, послушайся я тебя! Что это за тряпка у тебя на рукаве?

Борн носил белую повязку гражданской милиции, учрежденной городской управой после бегства императорско-королевской полиции.

— Странные какие-то у тебя все дела, я тебя не понимаю, — искрение удивился Мартин, когда Борн кратко и нетерпеливо объяснил ему, что это за повязка.

Потом Мартин сказал, что рекомендательное письмо Мадерам — так звали пльзеньских знакомых — Валентина, конечно, с удовольствием напишет, а если и не напишет, то достаточно, чтобы написал он, сам Мартин, потому что и он с Мадерой одна рука. А вот отправить Лизу с нянькой будет чертовски трудно, потому что все повозки, включая плохонькие телеги, на которых возят лед и навоз, все время в работе.

— Вот, взгляни. — Он раскрыл перед Борном свою записную книжку, страницы которой были сплошь мелко исписаны фамилиями и цифрами. — Это моя программа на завтра, тут, брат, так приходится голову ломать, пока все подсчитаешь да распишешь, чтоб и упряжки получше использовать и чтоб лошади отдохнули, не перетрудились, — настоящая стратегия! — Мартин оглянулся, словно опасаясь, не подслушивает ли кто, потом наклонился к Борну и, прикрыв губы ладонью, сказал шепотом, каким рассказывают неприличные анекдоты: — Только нельзя мне эту стратегию делать так глупо, как наши командиры! Я-то их знаю, видал я их, целые романы могу написать, что это за олухи! Посади такого Бенедека на мое место — ручаюсь, через неделю все мои лошадки будут валяться кверху ногами! — Он выпрямился и продолжал обычным голосом — Так что нечего удивляться, что все так получилось. Одного не пойму — чего это пражане так перепугались, зачем удирают? Будто у пруссаков нет занятия получше, чем убивать мирных жителей. Или, думаешь, будут убивать?