Толпа девушек-подростков, в возрасте от десяти до шестнадцати лет, резвилась на траве под роскошной зеленью деревьев. Это были пансионерки монастыря. Все они были дочерьми знатных дворян.

Молодые люди подкрались ближе и страстным взором стали наблюдать эту веселую, увлекательную сцену.

– Это она, – вдруг шепнул младший из прибывших, когда среди венка этих живых цветов поднялась белокурая головка, вся в локонах, украшенных белыми розами, и залилась веселой трелью.

– Вот та, в белом платье и с белыми розами? – затаив дыхание, спросил Боскозель, и его голос задрожал, а лицо зарделось румянцем.

– Ангел белых роз! Смотрите, разве есть что-либо на свете прелестнее и прекраснее ее? Разве она не создана из эфира и звуков? Разве она – не очаровательное олицетворение своего русалочьего пения? Но где же ваша красавица, Боскозель?

Но прежде чем Боскозель ответил, девушки уже заметили присутствие посторонних; как вспугнутое стадо диких козочек, они бросились в чащу и скрылись в ее тени; только одна из них осталась и с любопытством смотрела на молодых людей, словно ей было стыдно убежать.

То была певица, и младший из прибывших поспешил к ней, как бы намереваясь поймать свою добычу, прежде чем прелестная девушка бросится в бегство. Но, когда он приблизился к ней и их взоры встретились, он сразу оробел и смутился, как девушка, и яркий румянец залил его лицо. Стрела Амура ранила сердца обоих.

– Простите, – пролепетал юноша, – не вы ли так хорошо пели вчера… вот там, у павильона?..

– Да, я, – ответила девушка. – Но кто вы такой? Каким образом вы попали сюда? Бегите, мать-настоятельница строга, а мне не хочется, чтобы с вами поступили дурно.

– Скажите мне свое имя, прелестная, раньше я не уйду.

– Меня зовут Марией, – с улыбкой ответила она, – а вас?

– Меня зовут Франциском. Скажите, вы не сердитесь на меня за то, что я проник сюда? О, ради бога, останьтесь! – стал умолять юноша, когда девушка дрожа отвернулась от него, едва преодолевая какой-то необъяснимый страх.

– Господи Боже, – дрожащим голосом произнесла Мария. – Сюда идет мать-игуменья; вас поймают и засадят в темницу. Бегите! Вы не знаете, как прекрасна свобода; ведь вас никогда не держали в плену… Бегите, прошу вас!..

– Будете ли вы помнить обо мне, Мария? – спросил юноша. – О, скажите хоть слово! Дайте надежду!

Смущение, страх и стыд боролись в сердце девушки; но в просьбе юноши было столько мольбы, его голос звучал таким нежным восторгом, что она чувствовала себя под властью какой-то дивной силы, благодаря которой она предпочла бы разгневать мать-настоятельницу, чем опечалить юношу. Ее рука потянулась к груди и тихим, стыдливым движением, словно сознавая, как много значения в этом даре, как бы чувствуя, что в этот момент и благодаря этому поступку ребенок превращается в зрелую девушку, она взяла букет, благоухавший на ее груди, и протянула его юноше. Ее взгляд между тем был украдкой обращен в ту сторону, откуда показалась мать-настоятельница. Но та вдруг самым странным образом исчезла, и Мария, как бы раскаиваясь в том, что так скоро исполнила просьбу юноши, стыдливо прошептала: