— Шут гороховый! — услышал я скрипучий голос Лены Соколенко, в девичестве — Ройтенберг.

— No pasaran! — кинул я в толпу, бурлящую за моей спиной.

А через полчаса за мной захлопнулась дверь ИВС в ГОМ-1 на улице Гастелло, и это была та же камера с деревянной платформой, что и девять лет назад. Тот же острый запах аммиака и сладковатый аромат фекалий распространялись по всему изолятору. В углу камеры, словно неотъемлемая часть интерьера, валялся какой-то бомж, и воздух тоже не озонировал, — тонкая ядовитая струйка выползала из-под него, прожигая насквозь и платформу, и бетонный пол.

— Ничего не меняется в этом подземелье, — произнёс я, аккуратно присаживаясь на краешек деревянного подиума.

Потом я впал в некое оцепенение — это когда в голове автономно происходит какая-то мыслительная деятельность, но результаты её остаются за рамками твоего понимания: просто мелькают какие-то картинки, всплывают какие-то давно забытые детали, на задворках слышны какие-то голоса, а потом ты просто клюёшь носом, и всё повторяется по кругу.

Я не знаю, сколько просидел в этой камере, но в один прекрасный момент щёлкнул затвор и отошла массивная железная дверь.

— Мансуров, на выход.

После того как меня выдернули из камеры, привели в кабинет начальника ГОМ-1. На входе висела табличка с надписью «Анатолий Сергеевич Анохин». Вид у начальника был очень суровый: колючий пронизывающий взгляд, коротко стриженный (почти лысый) череп, оттопыренные уши, тонкие губы, чуть надломленные презрительной ухмылкой, — он чем-то напоминал бульдога из мультика «Том и Джерри», одетого в милицейскую форму. Его дряблые, пронизанные синими капиллярами щёки свисали вдоль скул, а нос был слегка вздёрнут и имел широкие ноздри, из которых торчали два пучка волос, — всё это дополняло образ настоящего легавого пса.

— Присаживайтесь, — сказал он низким грубым голосом, обращаясь ко мне.

— Наручники снимите, — приказал он охране; это были два неказистых мента.

— Товарищ подполковник, опасный субъект, — попытался предостеречь его сержант.

Анатолий Сергеевич приподнял кустистую бровь, что могло означать лишь одно: «Что? Ты хочешь сказать, что он опаснее меня?» — повисла пауза… Сержантик достал из кармана ключ и снял с меня браслеты. Анохин смотрел на меня тяжёлым взглядом, словно пытался раскроить мой череп, и ничего не говорил до тех пор, пока охрана не ушла за дверь. Мы остались в кабинете вдвоём. Было слышно, как пролетает муха.

— Ну что, Эдуард Юрьевич, угрелся ты в очередной раз, — пробасил он и чуть кашлянул для убедительности. — И угрелся капитально.