Когда папа умрёт в 2006 году, то все его тетради достанутся мне по наследству. С огромным интересом и даже с некоторым трепетом я буду перечитывать строки, написанные его рукой, и буду бесконечно восхищаться остротой его суждений и лаконичностью формы. Меня всегда поражали его интеллект и эрудиция — могу сказать с полной уверенностью, что это был самый умный и образованный человек из всех, кого я знал лично. В наше время такие люди вымирают как мамонты, а на смену им приходят мелкие млекопитающие с гаджетами. Когда-нибудь человек станет функциональным придатком высокотехнологичных систем, а значит — превратится в биоробота, утратив свою природную индивидуальность.

Из этой кипы тетрадей в большей степени меня заинтересовал папин дневник, или скорее всего, это были очерки о нашей семейной жизни, в которых он описывал знаменательные события или какие-то смешные истории. С 1966 года он вёл эту тетрадь, и первые его рассказы были написаны чернильной ручкой — с кляксами, почеркушками и рисунки в стиле Пушкина на полях.

Восторги по поводу моего рождения в мае 1967 года органично переплетались в июне с победными реляциями израильской армии в ходе «шестидневной войны». «И вновь маленький Давид поражает огромного Голиафа», — писал папа 11 июня, и на этой же странице я читаю трогательную заметку: «Эдюшка беспрестанно орёт и днём, и ночью, и на прогулке. А если не орёт, то как будто перемогается и мордочка дюже недовольная. Куксится, пыхтит, пускает пузыри. Очень нервный ребёнок. Я чувствую, что он задаст нам жару».

Когда я прочитал его откровения, то был поражён до глубины души: я плохо знал своего отца, или точнее сказать, я не знал его настолько при жизни, насколько узнал после смерти. Я как будто разговаривал с другим человеком через его дневник: на самом деле (без лишних понтов и гордости) он был человеком тонким, ранимым, до слёз сентиментальным и чувствительным (я никогда за ним этого не замечал).

Но главным открытием для меня явился феномен его отцовской любви — трепетной и нежной. В полном недоумении я разводил руками: подобного отношения я никогда не чувствовал на своей шкуре. С самого детства мне казалось, что он меня просто терпит, и терпит с трудом, но на самом деле это была такая любовь — молчаливая, суровая, без лишних нежностей и розовых соплей.

И даже в 90-е годы, когда я «разменивал жизнь на пятаки» и мы кусались с ним каждый день, он оставлял на страницах дневника следующие записи: «Я не умею выражать свои чувства, особенно любовь, и это — моя вечная проблема. Как я хотел бы прижать его к сердцу и задушить в объятиях, но не могу даже спокойно разговаривать с ним: такая мучает горькая досада. Почему он не считается с нами, хотя живёт в нашем доме и ест наш хлеб? Почему я не являясь для него авторитетом, хотя всю жизнь пытался держать марку и соответствовать общепринятым критериям? Он с детства был холодным и надменным — я боюсь, что он обожжет меня этим холодом, если я сделаю хотя бы шаг ему навстречу. Ему словно осколок попал в глаз, когда в детстве, в три годика, рядом с ним разбилось то злополучное зеркало. Если бы Господь не накрыл бы его своей ладонью, мне страшно подумать, чем бы всё это могло закончиться. Никогда не забуду тот ужас — тот бесконечный страх его потерять, который усиливался с каждым годом и на сегодняшний день превратился паранойю. Мой сын играет со Смертью, и когда-нибудь он доиграется, потому что шутки с ней плохи. Я не смогу жить без него, но жить рядом с ним тоже невыносимо — видеть, как он погибает, самоуничтожается, превращаясь в бездушного монстра. У него совершенно волчьи глаза — даже я боюсь его».