Несколько шебек под полными парусами курсировали посередине лимана, но ни одна из них не подходила близко к Кинбурну.

— Ночью подкрадываются, — сказал Рек. — Караульное помещение возле восточных ворот ядром разрушили, на пекарне полкрыши снесли. Есть раненые.

— Надо проучить наглецов, отбить у них желание играть с нами, как кот с мышью, — резко ответил Суворов.

Генерал-аншеф отменил смотр гарнизона на плацу. Они без того знал: наберется не более тысячи семисот штыков. Он посетил казармы, заглянул в солдатские палатки. Наставлял мушкетеров: заряжать ружья быстро, стрелять метко, беречь пули.

— Трое нападут, — говорил оживленно, — первого заколи, второго достань пулей, третьего штыком прикончи. Коли один раз, скидывай басурмана со штыка, коли другого! Коли третьего! Богатырь заколет и полдюжины, а я видел и больше кололи. Варвары боятся наших атак, а испугал врага — считай, что победил его.

Вечером прибыл с обозом Прошка. Как всегда, начал ворчать:

— Не могли, ваше сиятельство, в доме поселиться. Дрожи теперь за вас. Не доведи господи, пуля или бомба какая-нибудь турецкая. Насквозь прошьет ведь.

— Ты меньше говори, — оборвал его Суворов, — а занеси поскорее в мой шатер сундучок с бумагами и стол походный, стул. Работать буду. Да сена приготовь кинбурнского, — кинул вслед. — Не спать же мне на голой земле.

Он открыл обитый медными полосами сундучок, внесенный в его шатёр Прошкой. Сверху лежало несколько писем от Попова и последнее от его Суворочки, дочери Наташи из Смольного института благородных девиц. Получил его еще в начале августа, и все не выпадало времени ответить. После того как назначили командовать тридцатитысячным корпусом, который должен был оборонять Херсон, Кинбурн и поддерживать войска в Крыму, по нескольку суток не покидал седла. Сам проверял, как сооружаются земляные батареи на островах в гирле Днепра, редуты и ретраншементы возле лимана, отдавал распоряжения, какие эскадроны, казачьи сотни и пехотные полки переправить на полуостров. Вел переписку с Поповым, Потемкиным и контр-адмиралом Мордвиновым. И вот теперь, прибыв в Кинбурн, мог наконец отвести душу, спокойно поговорить на бумаге с дочерью.

Достав из сундучка бронзовую дорожную чернильницу и чистый лист, Александр Васильевич вспомнил о пере морского орла, которое так неожиданно попало ему в руки в урочище Кезлагач. Суворов вынул его из кармана кафтана и, заточив, начал писать:

«Дорогая Наташа!

Ты меня так утешила письмом, что я плакал. Кто тебя такому красному слогу учит? Боюсь — меня перещеголяешь!»