— И башмаки?
— Ботинки стащили, когда меня схватили раненого, а здесь остальное сняли. Здесь все раздеты. Садись, Мартын Федорович.
Березко присел на солому. Разило разлагающимися, гниющими ранами, застоявшейся парашей, прелой соломой.
Маленький язычок огня пугливо дрожал, освещая людей. Одни забились по углам и, сидя на влажной соломе, жались друг к другу, чтобы согреться, другие дремали. Минутами наступала тишина, только изредка слышалось отрывистое бормотание спящих или стоны больных. Иногда раздавался тягучий, пронзительный стон, от которого сразу все просыпались.
— Хто это стонет так? — спросил Березко, оглядываясь.
— Умирает один наш товарищ. Ему англичане на допросе прокололи грудь штыком, — тихо пояснил Назаров.
В углу, в темноте, раздался крик:
— Не подходи! Не подходи!
Высокий человек с длинными белыми волосами скалил рот и, простирая свои худые руки, как бы защищаясь от кого-то, кричал:
— Не подходи!
Люди вскочили на ноги, обступили больного и стали его успокаивать.
— Это учитель! — опять пояснил Назаров. — Рассудка лишился, ожидая смерти. У нас один уже умер… Его сильно били. Он отказался говорить против Советов. А еще совсем мальчишка, умер от пыток.
Труп юноши лежал у стены, раскинутые худые ноги почти касались порога двери, и конвоиры задевали их сапогами, когда входили или выходили из подвала.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
1
Аня, оправившаяся от контузии, — пуля только царапнула ее по виску, — пошла в этот день на явочную квартиру, находившуюся около речушки Мелек-Чесме. Там она встретилась с лазутчиком из каменоломен.