— Я только рассказал им, что ты смелый человек, — улыбаясь, проговорил переводчик, — и притом человек, прекрасно знающий море, что ты викинг русских морей и гордость края.

— Я не понимаю: к чему все это? — перебил его Березко. — Большевик, а не понимаешь, — злобно сказал переводчик. Офицеры многозначительно переглянулись.

Потом англичане через переводчика спросили, кто его родители, и затем отправили обратно.

Вернувшись в сырой и вонючий подвал, Березко стал вглядываться в мрак, который не в силах был разогнать мигающий язычок лампочки. Он, как слепой, осторожно передвигал ноги, ощупывая ими в темноте пол.

— Черт возьми… я ничого не бачу!

— Давай прямо, тут не упадешь, — подал голос кто-то из заключенных.

— Неужто ему глаза испортили? — спросил другой из угла.

— Что они делали с тобой, рассказывай!

— Ничего! Даже пальцем не тронули, — с усмешкой ответил Березко, остановившись перед сидевшими и лежавшими на соломе заключенными. — Грубого слова не сказали. Они из себя культурных корчат.

— Видно, еще не нализались, — заметил кто-то.

— Эх, братец ты мой, — прогудел густой бас, — ты тута говорил об их культурности. — Человек подошел к Березко. — Я вот простой мужик, а смотри, что они сделали со мной… Да еще повесить на видном месте хотят, других мною страшить: кто, мол, за советскую власть, всем так будет.

Вид этого человека был ужасен. Это был рослый, костлявый старик с покатым лбом, облысевшей головой и морщинистыми, запавшими щеками. У старика были отрезаны уши. Он был почти раздет, в коротких грязных кальсонах и в защитного цвета телогрейке, которая была вся окровавлена. Кровь засохла, задубила материю, и при каждом его движении телогрейка неприятно шуршала.

Березко почувствовал — кто-то потянул его за руку.

— Здравствуй, товарищ!.. Кто это… как, это ты, Мартын Федорович? — зачастил прерывистый знакомый голос.

Березко обернулся и увидел перед собой бледного юношу в одном белье, на лбу у него была вырезана звезда.

— Хто ты? Будто знакомый?

— Я Назаров…

Березко, не дав ему договорить, схватил его в объятия, прижал к себе и долго не выпускал. Потом спросил:

— Шо ж ты раздет?

— Все сняли…