— Я бежала, думала чем-либо послужить делу, чем-то быть полезной, а тюрьма высосала из меня все соки. Я уже не та, Сергей. Во мне нет никаких сил...

— Глупости! — чуть не вскрикнул Сергей. — Возьми себя в руки.

Софья подняла на него полные слез глаза.

— Не кричи. Разве ты не видишь, что я говорю правду? Годы сделали свое, я уже ни на что не способна. А здесь у вас ссоры, грызня... То, к чему мы стремились, за что были готовы отдать жизнь, сегодня настолько же далеко, как было и десять лет назад. Революция...

— Помолчи, не береди свою душу, помолчи. Как ты можешь такое говорить? Революция не триумфальное шествие. Ты что же думала — за год-два переделать то, что укоренялось веками, что подкрепляется ныне пушками, стеною штыков? Борьба идет длительная, изнурительная, но победная.

Софья молча покачивала головой.

Сергей смотрел на ее высохшую фигуру, тонкие, дрожащие руки, и жалость — жгучая жалость! — наполняла его душу. Он понимал Софью, иногда и сам переживал подобные минуты, но все же не мог согласиться с ее мыслями.

— Прости, Сергей, я не хотела... Своим воспоминанием ты растревожил мою душу... мою рану... Она и так не заживает. Рада за тебя. А моя песня спета.

— Ты просто устала. Тебе надо отдохнуть, Сонечка.

— Надо, надо. Согласна, что надо. Я пришла совсем не за сочувствием. Андрей Франжоли в безнадежном состоянии. Услышал, что ты вернулся, просил тебя зайти.

— Где он?

— У себя, я знаю, где они живут.

— Тогда подожди. Я мигом соберусь.

Франжоли лежал в маленькой, полутемной и плохо протопленной комнатке. Прогнутая койка жалась к истертому простенку, вместо стола — табуретка, несколько старых, скрипучих стульев.

— Каюк мне, Сергей, — сказал больной, когда они поздоровались. — Чахотка, сердце... Долго не продержусь. — Воспаленными глазами окидывал свое убогое жилище, останавливал взгляд и долго, болезненно всматривался в одну точку. — А так хотелось бы хоть умереть на родной земле.

Невысокий, щуплый, он страшно исхудал, казался совсем маленьким. Сергей легко поднял его, пока женщины поправляли слежавшуюся, пропотевшую постель.

— Представляю, Сергей, как тяжко смотреть на такую немощь, как моя.

Ему хотелось говорить, чувствовать, что еще живет, и он цеплялся за первую попавшуюся мысль, только бы не молчать.

— Тяжко, Андрей, сознавать, что человек так рано уходит из жизни, — сказал Кравчинский. — Что жизнь так неустроенна, а смерть неумолима, ничем ее не отвратишь. Гибнут люди на виселицах, в казематах, на каторге...

— А помнишь...