— Да, да, — поспешил с заверениями Кеннан.

— Я хотел сказать, — продолжал Степняк, — что как раз на вашей земле вынашивается ныне трактат о выдаче царизму русских политических эмигрантов. Сами понимаете, что это означает. Америка и Англия — единственные страны, где мы можем найти убежище. Если же эта возможность отпадает...

— Насколько это реально? — озабоченно спросил Кеннан.

— Через несколько месяцев сенат будет обсуждать и, следовательно, может утвердить проект, после которого трактат вступает в законную силу, — пояснил Сергей Михайлович.

— Это сумасшествие! Мы не должны этого допустить.

Кеннан достал записную книжку, что-то быстро записал в ней, подчеркнул несколько раз.

— Нет, нет и нет, — сказал он. — Я сам пойду в сенат, буду доказывать, что это антигуманно, дико.

— Между прочим, — отозвался Фрост, — мистер Степняк, вам передавали привет. Знаете, кто? Одну минуту. — Художник начал листать странички дорожного альбома. — Вот этого человека вы знаете?

С рисунка смотрел полными печали глазами исхудавший, изнуренный человек. Внизу, на уголке бумаги, рукою художника было написано: «Волховский».

— Феликс Волховский! — чуть не вскрикнул Сергей Михайлович.

— Он, — взглянул и подтвердил Кропоткин. — Тот самый, из-за которого ты, Сергей, немало натерпелся.

— Вы его видели? — допытывался Степняк. — Где вы его встретили? Как он себя чувствует?

— В Тобольске, — ответил Фрост. — Просил кланяться, невероятно обрадовался, когда Кеннан рассказал, что встречался с вами перед отъездом из Англии.

— Как же! В Москве — это было в семьдесят шестом — столько потратили усилий и денег, чтобы освободить его. — Сергей Михайлович смотрел на портрет друга, и сердце его билось учащенно.

— А еще знаете, кто вам кланялся? — спросил Кеннан. — Армфельдт. Припоминаете Наталью Армфельдт?.. Мы встретили ее на Каре.

Сергей Михайлович кивнул.

— Сибирь безгранична, пол-России можно туда запрятать... и не заметишь, — добавил Кропоткин.

— Да, — проговорил Кеннан, — в этом мы убедились. И царизм пользуется этой возможностью, пачками засылает туда неугодных. Надеется, что никто не увидит, посторонний глаз туда не проникнет. Но не те нынче времена, никакое зло, кем бы оно не творилось, не простится. Никому! Даже царям.

— Почему же? — отозвался Кропоткин. — Кое-кто эти действия царизма даже одобряет. Разобравшись или не разобравшись, а поддерживает. Тот же Стэд. Поехал, пообнимался с придворной братией и пишет... «Правду о России», — добавил он скептически.

— Стэд влюблен в вашего самодержца, — заметил Кеннан.