– А кому ты принадлежишь?

– Естественно, Инанне!

Я препоручил заботы об этой очаровательной девушке Бальмунамхе, а тот отвел ее в бани, чтобы она подготовилась, призвал дворцового портного, отпер сундуки с украшениями и одел ее в золото[61]. Сам же я воротился в Сад Ки.

Мы поужинали во дворе, а когда Маэль уснул, я предложил Авраму забраться на самый верх старой башни и полюбоваться видом.

В небе царила луна. Пронизывающая, отягощенная влагой прохлада, наверняка поднимавшаяся от каналов, покрывала наши тела почти неощутимой испариной. Из комнаты Инанны мы наслаждались двумя зрелищами: небом над нами и Бавелем у нас под ногами. Аврам созерцал первое, я – второе.

Множество зданий, нагромождение террас, изобилие статуй и извилистые линии стен – все ночью менялось, становилось более органичным, чем под солнцем, и складывалось во внушительное тело с голубоватой кожей, которое избавилось от кричащих или нелепых тонов, подчеркивавших какую-то одну деталь и заглушавших целое. Потемневший Бавель превращался в большого и сильного зверя, уснувшего прямо в сердце долины, свернувшись клубком; зверя, который дышал и, возможно, даже видел сны, потому что то там, то сям проявлялась жизнь. Дворцовые постройки вырывались из темноты: в дрожащем свете факелов их стены казались подвижными, а в воде фонтанов и бассейнов трепетали неверные тени. Чуть ниже обогретые теплом светильников извилистые улочки украшали город золотым убранством: здесь ожерелье, там подвеска, здесь брошь, там браслет или диадема. Пышно наряженная, словно шлюха или принцесса, столица околдовывала меня. Как могли люди, простые люди, грубые и примитивные, задумать, а потом создать этот немыслимый пейзаж, который днем соперничал с лесами, а ночью – с небесным сводом? Этот город соперничал с небесами, он вставал на цыпочки, чтобы доказать им, что и он тоже может пронзать тьму: он усеивал звездами всю землю.

В то утро меня ошеломила парадная зала. Какой шок! Я был потрясен, все мои прежние представления рухнули, мне открывались новые ощущения. Прежде люди существовали в природе, не изменяя ее; во времена моей молодости они мастерили жилища, строили деревни – крошечные и ничтожные, они прилеплялись к земле, как ракушки к скале. Теперь же Бавель и зала Нимрода не довольствовались существующим миропорядком, они создавали новый. Тогда как мы проживали в исключительно природной вселенной, в грядущем мы будем жить в рукотворной. Сейчас я упрекал себя в том, что разбранил Гунгунума, что не похвалил его гениальность: этого выдающегося архитектора можно было сравнить с Богами и Духами, которым мы обязаны мирозданием.