Почему я произнес эти слова? Я что-то задумал? Не помню, но последующие события это подтвердили.

Агарь переступила порог, села на устилавшие пол шкуры, сжала в ладонях чашу с настоем, которую я предложил ей, согрела пальцы и с благодарностью, как на спасителя, посмотрела на меня.

Нас объединяли раздражение, неудовлетворенность и возмущение; они открывали нам доступ друг к другу. Я присел возле девушки, чтобы она привыкла к моему телу, его теплу и запаху, и обнял ее. Агарь покраснела до корней волос. Мой язык проник в ее рот. Она тотчас обвила меня руками. Мы опрокинулись наземь. Ее таз легко оказался под моим, бедра раздвинулись, лоно затрепетало от соприкосновения с моим членом, и я своей незамедлительной эрекцией сообщил ей, что разделяю ее готовность.

Успокоившись, мы прервались и, отвергнув всякую нетерпеливую поспешность, неторопливо принялись познавать, исследовать и смаковать друг друга, осыпать поцелуями каждое местечко, которое приоткрывал другой, нюхать и облизывать кожу, ласкать то грудь, то шею, то ляжку, то ягодицу, а затем, опьяненные, взялись за самое сокровенное.

Наутро, когда нас коснулся слегка отдающий влажностью мягкий свет, мы уже не были вчерашними отверженными. Ночью мы испытали полное удовлетворение. И если в объятия друг к другу нас бросил гнев, то скрепило их наслаждение.

В последующие дни я жадно созерцал невероятную гармонию Агари. Она обладала красотой спелого плода. Я встретился с ней в тот лучезарный момент, когда ее совершенство приковывало взгляд и било наповал. Прежде она, верно, была всего лишь хорошенькой, позже сделается чересчур зрелой. В полную противоположность худенькой Нуре, ее тело говорило о расцвете: большие глаза, тонко очерченные губы, широкий лоб, оттененный блестящими черными волосами. Ее нежная кожа была тугой и плотной, а приятные округлости будили желание непрестанно прикасаться к ним. Сияющая здоровьем плоть Агари щедро дарила то, что она получила – жизнь, – и призывала к сладострастию.

Мне нравилось смотреть, как она перемещается по стойбищу, видеть ее в шатре Аврама. Она прельщала без всяких аксессуаров женской власти, достаточно было очертаний ее грудей, бедер и ног. Полная, она могла бы казаться почти тяжелой, но ее пышность говорила не о болезни – она свидетельствовала об отменном здоровье. Одетая, она выглядела полуобнаженной. Она бывала одновременно дерзкой и оробевшей, и мне никак не удавалось определить ее поведение: сладострастная благопристойность или безмятежная непристойность.

Во время наших любовных объятий я отметил ее поразительную пылкость. Она знала толк в наслаждении. Я был у нее не первым, как и она у меня; каждый из нас двоих долго томился ожиданием и глупо полагал, что оно не мешает жить. А теперь мы наконец компенсировали свои лишения и торопились заняться любовью, и эта спешка была сродни голоду. Меня завораживало ее простодушие в эротических играх. Я мог предаваться самым разным фантазиям, придумывать самые шокирующие позы – она сохраняла неизменную искренность и делала всякое желание естественным. Подле нее я не стыдился своего вожделения. Без страха принимая вызываемую ею похоть, она оправдывала меня. Я чувствовал, что прощен за то, что родился мужчиной и что в ее присутствии постоянно испытываю эрекцию.