– Я не понимаю. Это невозможно. Это не может быть она.

Он нервно потирал руки. Я заметила, что он носил серебряное обручальное кольцо и что у него тонкие длинные пальцы.

– Звезда… – Он без конца тряс головой. – Эта звезда у нее на груди…

Можно ли представить себе, что этот человек ничего не знал о прошлом своей матери? Не знал, что она еврейка? Возможно ли, что Сара ничего не сказала обоим Рейнсфердам?

Видя его растерянное лицо, его тревогу, я была уверена в ответе. Она ничего не сказала. Она никогда не говорила о своем детстве, о своих корнях, о своей религии. Она полностью порвала со своим ужасным прошлым.

Я хотела бы оказаться где-нибудь далеко-далеко. Подальше от этого города, этой страны, от непонимания, отражающегося на лице этого человека. Как могла я быть настолько бездумной? Я должна была заподозрить нечто подобное. Но мне ни разу не пришло в голову, что Сара решила сохранить все в тайне. Слишком велико было ее страдание. Поэтому она и перестала писать Дюфорам. Поэтому ничего не сказала сыну о его настоящих корнях. Она решила все начать в Америке с чистого листа.

А я, иностранка, открыла жестокую правду человеку, который ни о чем меня не просил. Я неуклюже сыграла роль вестницы несчастий.

Уильям Рейнсферд подтолкнул фотографию ко мне. Его губы саркастически изогнулись.

– И зачем же на самом деле вы сюда приехали? – тихо проговорил он.

У меня пересохло в горле.

– Чтобы сказать мне, что фамилия моей матери не была ее фамилией? Что она стала жертвой трагедии? Вы для этого здесь?

Мои ноги дрожали под столом. Я не ожидала такой реакции. Думала, что увижу горе, боль, но не это. Не гнев.

– Я думала, вы знаете. Я приехала, потому что моя семья никогда не забывала того, что произошло в сорок втором. Поэтому я здесь.

Он покачал головой и вцепился нервными пальцами себе в волосы. Солнечные очки упали на стол.

– Нет, – выдохнул он. – Нет, нет, нет. Это невозможно. Моя мать была француженка. Ее фамилия Дюфор. Она родилась в Орлеане. Она потеряла родителей во время войны. У нее не было брата. У нее не осталось родных. Она никогда не жила в Париже, на вашей улице Сентонж. Эта еврейская девочка не может быть ею. Вы ошибаетесь по всем статьям.

– Прошу вас, – мягко сказала я, – позвольте мне объяснить, позвольте рассказать всю историю…

Он выставил вперед ладони, словно вынуждая меня исчезнуть.

– Я не хочу ничего знать. Оставьте свою «историю» при себе.

Я снова почувствовала знакомую боль, она пульсировала у меня внутри, неотвязная и бьющая в одну точку.

– Пожалуйста, – слабо попросила я. – Пожалуйста, выслушайте меня.