Окошко было узенькое. Хили протиснулся внутрь по пояс и наглухо застрял. Гарриет, хватаясь левой рукой за алюминиевую обшивку, а правой – за оконную раму, как могла, уворачивалась от его ног, которыми он бешено молотил по воздуху. Скат был почти отвесный, и один раз у нее нога соскользнула вниз, да так, что Гарриет чуть было не свалилась, но не успела она сглотнуть или хотя бы перевести дух, как Хили с глухим стуком провалился в окно, и теперь наружу торчали только его кеды. На миг он замер, но потом исчезли и ноги.

– Есть! – донесся до Гарриет его голос, еле слышный, торжествующий, она распознала детское упоение чердачной полутьмой, в которой они, бывало, ползали на четвереньках, прячась в крепостях из картонных коробок.

Она просунула голову в окошко. С трудом разглядела в полумраке Хили: тот скорчился на полу и потирал ушибленную коленку. Затем он неуклюже – поначалу встав на колени – распрямился, ухватил Гарриет за руки и что было сил потянул ее к себе. Гарриет, втянув живот, извивалась что было сил – ууух! – и дрыгала ногами, будто Винни-Пух, застрявший в кроличьей норе.

Так, извиваясь, она и шлепнулась на пол – на Хили и на отсыревший, затхлый ковролин, который вонял так, будто лежал где-то на дне лодки. Она откатилась в сторону, стукнулась головой о стену – звук вышел глухой. Они действительно попали в ванную – и крошечную, без ванны – только раковина и унитаз, стены обиты фанерой и оклеены пленкой, изображающей плитку.

Хили встал, помог ей подняться. Гарриет выпрямилась и почувствовала ядреный рыбный запах – и это не был запах плесени, хотя и ей тут тоже пахло, нет, это была резкая, ощутимая и невероятно гадкая вонь. Борясь с тошнотой, давя в себе панику, Гарриет навалилась всем телом на раздвижную дверь (пластиковую гармошку с рисунком под древесину), у которой наглухо заклинило рельсы.

Дверь с треском подалась, и они шлепнулись на пол, вывалились в комнату побольше – здесь было так же душно, только еще темнее. Противоположная стена, черная от пожара, пузырчатая от сырости, торчала, как вздутый живот. Хили, который запыхтел было от восторга, словно беспечный терьер, учуявший след, вдруг так и застыл на месте – его сковал такой дикий страх, что он даже ощутил на языке его металлический привкус. Во многом из-за того, что случилось с Робином, родители Хили всю жизнь ему твердили, что не все взрослые – хорошие, что бывают такие взрослые – их немного, но они все-таки есть, – которые детей похищают, пытают, а то и убивают. Но только сейчас Хили, будто его с размаху в грудь толкнули, понял, что – да, это все правда; от вони и омерзительно вздувшихся стен Хили замутило, и все жуткие истории, которые ему рассказывали родители (про связанных детей с кляпом во рту, которых находили в заброшенных домах, про детей, которых вешали или запирали в чуланах, где те умирали с голоду), вдруг ожили, обратили на него колючие желтые глазищи и оскалились, как акулы: клац-клац-клац.