– Что-что? – переспрашивала Эди. – Алло!

По обеденному столу яркими лужами сусального золота разливалось солнце, отскакивали от люстры, подрагивали на потолке водянистые кружки света. Весь дом искрился, сиял огнями, будто бальная зала. Либби была обведена нестерпимым красным жаром, словно уголек, и вместе с вечерним солнцем, которое зубцами растекалось вокруг нее, в комнату ползли тени, будто гарь.

– Она… я боюсь за нее, – с отчаянием сказала Эллисон. – Приходи, пожалуйста. Я не могу понять, что она такое говорит.

– Слушай, мне пора, – сказала Эди. – Кто-то стучит в дверь, а я не одета.

И повесила трубку. Эллисон постояла возле телефона, пытаясь собраться с мыслями, потом кинулась в соседнюю комнату, чтобы поглядеть, как там Либби. Либби уставилась на нее застывшим взглядом.

– У нас была пара пони, – сообщила она. – Гнедые малыши.

– Я вызову врача.

– Никаких врачей, – твердо сказала Либби, таким авторитетным взрослым тоном, что Эллисон сразу ее послушалась. – Не вздумай никого вызывать.

– Но ты же заболела, – расплакалась Эллисон.

– Нет-нет, все со мной хорошо. Просто они уже давно должны были за мной приехать, – сказала Либби. – Где же они? Уже скоро вечер.

Она ухватилась сухенькой, прозрачной ручкой за руку Эллисон и взглянула на нее так, будто ждала, что та сейчас ее куда-нибудь отведет.

В траурном зале было жарко, и всякий раз, когда вентилятор гнал в ее сторону удушливый аромат лилий и тубероз, Гарриет начинало мутить. Она в лучшем своем выходном платье – все том же, белом с ромашками – сидела на диванчике с изогнутой спинкой, и перед глазами у нее все плыло. Резные деревяшки упирались ей под лопатки, платье жало в груди, и от этого грудь сдавливало все сильнее, воздух делался еще более душным и спертым – казалось, будто она дышит в разреженной атмосфере, откуда выкачали весь кислород. Она не завтракала и не ужинала, почти всю ночь она прорыдала, уткнувшись лицом в подушку. Проснулась она поздно, с гудящей головой и, когда увидела собственную спальню, замерла и несколько головокружительных секунд с восторгом разглядывала знакомые предметы (занавески, листву, которая отражалась в зеркале трюмо, неизменную кипу просроченных библиотечных книг на полу). С тех пор как она уехала в лагерь, ничего не изменилось – и тут на нее камнем обрушилось воспоминание: Ида уехала, Либби умерла, и все теперь было ужасно и неправильно.

Эди – вся в черном, с нитками жемчуга под горлом, величественная донельзя – стояла в дверях, возле пюпитра с книгой соболезнований. Каждому входящему она говорила одно и то же. – Гроб в малом зале, – ответила она на рукопожатие краснолицего мужчины в линялом коричневом костюме и через его плечо бросила худышке миссис Фосетт, которая вежливо топталась в сторонке, дожидаясь своей очереди: – Гроб в малом зале. Увы, закрытый, но тут уж решала не я.