Дальше, за Натчез-стрит, тротуары были бугристые, растрескавшиеся и очень узкие, от силы в фут шириной. Гарриет шла мимо заколоченных домов с просевшими ступеньками, мимо дворов с проржавевшими газовыми баллонами, мимо давно не стриженных газонов. Рыжая чау-чау наскакивала на дребезжащий сетчатый забор, шерсть у нее свалялась и торчала колтунами, в сизой пасти белели зубы: ам, ам! Собака злобилась, но Гарриет было ее все равно жаль. Вид у нее был такой, будто ее в жизни ни разу не мыли, а зимой хозяева выставляли ее на улицу с одной алюминиевой плошкой замерзшей воды.

Дальше – за конторой, где выдавали продуктовые талоны, за сгоревшей бакалеей (в нее ударила молния, заново отстраивать не стали), Гарриет свернула на тропинку, которая вела к железнодорожным складам и водонапорной башне. Она еще не очень понимала, зачем она туда идет и что будет делать – лучше сейчас и не думать об этом. Гарриет старательно глядела себе под ноги, мокрый гравий был усыпан черными палками и сломанными ветками, которые нанесло сюда вчерашней бурей.

Когда-то давно из водонапорной башни качали воду для паровозов, но был ли от нее теперь какой-нибудь прок, Гарриет даже и не знала. Пару лет назад она залезала на башню – вместе с мальчишкой по имени Дик Пиллоу, чтобы посмотреть, далеко ли оттуда видно, оказалось – далеко, почти до самой федеральной трассы. От вида у нее дух захватило: на веревках полощется белье, островерхие крыши похожи на целое поле корабликов оригами, зеленые крыши и красные крыши, крыши черные и серебристые, черепичные, медные, просмоленные, жестяные – раскинулись у них под ногами, в прозрачной сонной дали. Они как будто в чужой край заглянули. Вид был игрушечный, невсамделишный, Гарриет он напомнил картинки с видами восточных стран – Китая, Японии. За крышами ползла речка, посверкивая рябыми желтыми водами, и расстояния казались такими огромными, что легко верилось – там, внизу, за горизонтом, за грязной речкой, свившейся драконьим хвостом, жужжит, пощелкивает, позвякивает миллионом колокольцев заводная, блестящая Азия.

Вид так захватил ее, что на бак она почти и не смотрела. А теперь, как ни силилась, не могла припомнить, что там наверху и как этот бак устроен – вроде бы он деревянный, а дверь врезана в крышу. Ей смутно помнилось, что там был какой-то квадрат фута в два, с петлями и ручкой, какие бывают на кухонных шкафчиках. Конечно, воображение у нее было такое живое, что Гарриет никогда точно не знала, что она запомнила, а что – додумала сама, но чем больше Гарриет размышляла о Дэнни Рэтлиффе (как настороженно он себя вел, как беспокойно озирался по сторонам), тем больше она убеждалась – он или прятал там что-то или хотел спрятаться сам. Но чаще всего она вспоминала, с каким рассеянным, расфокусированным волнением он глянул на нее и как его взгляд тотчас же вспыхнул, будто ударивший в сигнальное зеркальце луч солнца, запрыгал, будто отсылая закодированное сообщение: распознание, тревога. Неизвестно как, но он узнал, что она там, она попала в его поле сознания, и странно, конечно (у Гарриет мурашки по коже побежали, когда она это поняла), но Дэнни Рэтлифф оказался единственным человеком, кто, впервые за долгое время, по-настоящему внимательно на нее поглядел.