Интересно, знали ли другие офицеры, что эти двое – родственники? Удивлялись ли они, как я, что такие разные люди могли появиться на свет из одной материнской утробы.

Одним из преимуществ моей работы было знание, когда начальника лагеря разберет ярость, так как вспышки неукротимого бешенства всегда, как по часам, следовали у него за приступами раскаяния.

Я была неглупа и понимала: для гауптшарфюрера моя книга не развлечение, это аллегория, способ разобраться в запутанных отношениях с братом, в своем прошлом и настоящем, в том, что говорит совесть и как это сочетается с его поступками. Если один брат – чудовище, обязательно ли и второму тоже быть таким?

Однажды гауптшарфюрер послал меня в поселок – взять в аптеке пузырек с аспирином. На улице валил снег, намело такие сугробы, что мои ноги в деревянных башмаках промокли. На мне была выданная в лагере роба, а еще розовая вязаная шапка и варежки, которые Дарья стащила для меня из «Канады» в качестве подарка на Хануку. Дорога, обычно занимавшая десять минут, растянулась вдвое из-за бившего в лицо ветра и колючего снега.

Я забрала пузырек с лекарством и направилась обратно в кабинет гауптшарфюрера, как вдруг увидела, что дверь офицерской столовой распахнулась и оттуда вылетел начальник лагеря, нанося удар в лицо какому-то младшему офицеру.

Верьте или не верьте, но в Освенциме были свои правила. Офицер мог ударить любого заключенного только за то, что тот весело взглянул на него, но не имел права убить его без причины, так как это означало, что он изымает из трудовой цепочки работника, вынимает шестеренку из огромного механизма, которым был лагерь.

Офицер мог обращаться с узниками как с последними отбросами, мог оскорблять украинских надзирателей или капо, но ему было не позволено проявлять неуважение к другому эсэсовцу.

Шутцхафтлагерфюрер был важным человеком, но наверняка есть кто-нибудь поважнее, кому доложат об этом происшествии.

Я кинулась бежать, то и дело поскальзываясь на обледенелых дорожках. Щеки и нос у меня онемели от холода, но я неслась по лагерю, пока не оказалась у здания администрации, где находился кабинет гауптшарфюрера.

Там было пусто.

Я поспешила наружу и снова побежала, на этот раз в «Канаду». Гауптшарфюрер говорил с несколькими охранниками – указывал им на неточности в отчетах.

– Простите, герр гауптшарфюрер, – пробормотала я; пульс бешено колотился у меня в ушах. – Можно поговорить с вами наедине?

– Я занят, – ответил он.

Я кивнула и отошла.

Если я ничего не скажу, он не узнает, что́ я видела.

Если я промолчу, шутцхафтлагерфюрера накажут. Может, даже понизят в звании или переведут куда-нибудь. И это определенно пойдет всем нам во благо.