Были в лагере и другие привилегированные заключенные вроде меня. Встречаясь где-нибудь в поселке во время выполнения своих заданий, мы кивали друг другу. Наше положение считалось наилучшим: люди ненавидели нас, потому что нам жилось легче, но и ценили, так как мы облегчали им жизнь, добывая разные вещи: продукты, которые они ели, сигареты и спиртное, с помощью которых они подкупали надзирателей. За бутылку водки, стянутую Дарьей из чемодана в «Канаде», мне удалось выменять у работавшего в офицерском клубе заключенного кожуру от тыквы и немного лампадного масла. Мы продавили в кожуре пальцами восемь углублений, вставили в них фитили, сделанные из ниток, вытащенных из свитеров, и у нас получился подсвечник, чтобы отпраздновать Хануку. Ходили слухи, что одна еврейка, работавшая секретаршей у какого-то офицера в лагере, обменяла пару очков на котенка, который каким-то чудом уцелел и жил в ее бараке. Нас считали неприкасаемыми из-за наших покровителей – эсэсовцев, по каким-то причинам находивших нас полезными для себя. Для некоторых, вероятно, причиной был секс. Но недели превращались в месяцы, а гауптшарфюрер не прикасался ко мне – ни в гневе, ни из вожделения. Ему и правда нужна была только моя история.

Время от времени он рассказывал какую-нибудь мелочь о себе, и это было интересно, я ведь и забыла, что не только у нас, заключенных, была другая жизнь до всего этого кошмара. Нынешний гауптшарфюрер когда-то хотел учиться в Гейдельберге – изучать классическую литературу. Он надеялся стать поэтом, а если не получится, тогда редактором литературного журнала. Он писал диссертацию об «Илиаде», когда его призвали сражаться за свою страну.

Он совсем не любил своего брата.

Я это видела по тому, как они общались. Когда шутцхафтлагерфюрер заглядывал поговорить с ним, я сразу съеживалась на своем стуле, будто хотела вообще исчезнуть. В большинстве случаев он меня просто не замечал. Я была для него пустым местом. Шутцхафтлагерфюрер много пил, а когда пьянел, становился злобным. Я это видела на поверках. Иногда гауптшарфюреру звонили по телефону, и ему приходилось идти в поселок и отводить своего брата в офицерские квартиры. На следующий день лагерфюрер приходил к нему в кабинет и говорил, что это из-за ночных кошмаров он так напился, что ему нужно пить, чтобы забыть увиденное на фронте. Полагаю, ничего более похожего на извинения он никогда не произносил. Но потом, словно это раскаяние было чем-то непристойным, начинал яриться снова. Он в гневе кричал, что он начальник женского лагеря и все должны ему подчиняться. Иногда эти вопли он сопровождал тем, что смахивал со стола все бумаги, опрокидывал вешалку или швырял о стену арифмометр.