Она проходит сквозь каждый город, скрестив руки и с видом занятым, просто на случай, если кто-то решит тебе докучать. Указатели гласят Атенри, Мулоу, Каррик-он-Шеннон. Никакого лиха с ней не случается, кроме, бывает, ребенка-попрошайки, кто тянет ее за рукав, или праздного сидельца, кто тянет одним лишь взглядом. Городок за городком, люди торгуют пахтой и клубнями, корзины их изобилуют зимнею зеленью, дети катают друг дружку в тачках по грязи. Она всматривается в проулки и крыльца и просит не вспоминать о том, что́ там собиралось, как висели на каждом углу эти хрупкие взгляды, что молили тебя о пенни или плошке еды. Теперь в тех пустых местах дует ветер.

Как туго скручены тьмою пружины ночи, думает она. Эта тишь, что молвит непривычное. Но уж во всяком разе, думает она, можно выбрать себе пустой дом. Ей нравится спать в домах поменьше, где до сих пор на петлях есть дверь и ветер не насылает свои зловредные мысли. И все ж, ох уж эти сны. Однажды ночью ей грезится тошнотворный запах, нечто вроде заплесневелой кукурузы, она просыпается, и что-то ей говорит, что это запах могил. Она встает и шагает дорогою дальше, в рассвет, на саваны тьмы, что лежат на полях, глядеть не станет.

То и дело возникают люди, идущие с ней вместе. Молодой человек, за два дня преодолевающий трехдневный путь до Драмшанбо, повидать своего новорожденного сына, у меня час или два будет, говорит он, и мне пора. Старуха, бродящая по дорогам едва ль не год в поисках сына. Они делят с ней еду, картошку с шелковистым маслом, каплю пахты. Говорят обо всяком простом, о боли в пятках или о паре сапог, какие пора подлатать, но о безмолвии ее никто не спрашивает, бо женщина в черном уж точно паломница, а может, скорбит, а кто ж нет в эти дни, думает она, вся страна горюет, и даже вороны, кому с полей достается вдоволь, наверняка помнят свою сгинувшую братию. Эк облекают они собою деревья, словно разгневанные священники, грают на нее, в точности Отец.

Она спит под раскрывшим крыла платаном и просыпается, заслышав, как женщины отбивают белье на берегу озера, чувствует себя среди них словно все еще в общине, уют разговоров, женский уют. Порой видит она пенный рот Отца, что возникает на дороге бессловесно. Погода вскоре повернет на зимний холод, и все-таки есть легкость в каждом шаге к северу. Сгущаются, как и всегда, холмы вдали, укоренные и покойные старики, морщинистые от света. Ноги мои крепки, как кузнечные клещи, думает она. Ступни мои – мулы, что месят глину. Два-три-четыре-пять, как же странно жить опять.