Она вперяется в сумерки с их плутовством и знает, что ей надо поспать. Дорога подается вниз к балли из пяти-шести каменных хижин. Внезапное скрюченное чувство: она видит ольхи с ободранной корой. Бездымное небо.

Она идет между хижинами, маячат вечерние тени. Хотелось бы ей позвать в голос, бо поди знай, кто может найтись, разве ж не славно повстречать чужака, поселенца или даже воришку или пьянчугу, чем быть одной в таком вот пустом балли. Она видит, что в некоторые дома ветер натащил сырости. Странный вид кормовой свеклы, брошенной расти в мертвом огороде.

Иди дальше, думает она, прочь из этого селенья, найдется место поспать в нескольких милях отсюда. Но тьма набежала так быстро, да и ноги у нее жалуются, и ей бы хотелось присесть. И ты глянь, в последнем домике все еще навешена дверь.

На всякий случай стучит, а затем входит в дом, ложится на пустой пол у стены и укрывается плащом.

Утро смоет тьму.

Это просто он и есть, пустой дом.

Это просто сон, и вдруг нет. Кто здесь? думает она. Услышала голоса. Выкрикнул что-то мужчина – шаги у двери, может, ветер или зверь или же что похуже. Кто-то пробует попасть внутрь. Она пытается пробудиться, сесть на свой страх, как можно сесть себе на руки. Ей неведомо, надо ли ей проснуться или она уже бодрствует. Язык у ней – пьяница, не способный проверить безмолвие на прочность. Она думает, да чтоб тебя, проснись! И вот просыпается, а может, уже бодрствует, бо так темно, что и не отличить это пространство от сна, лежит, ждет, чтоб явили себя, это чувство, что в стенах прячутся люди, ухо ее слушатель неохотный, и тут она видит их, тени, обретающие очертанья в рваном кругу у огня, все спиной к ней, видит очерк женщины, втирающей глину себе в волосы и в волосы детям своим, втирает глину им в лица, еще двое мужчин натирают головы глиной, а затем один подается вперед и сует голову в огонь – пустая тьма комнаты, и вот она просыпается, комната, освеженная ледяным воздухом, что проникает в отпертую дверь, ветер, вносящий внутрь запах глины и мороси.

Быстрей на дорогу, желая солнца. Незримые воробьи чирикают мир к пробужденью, а затем яркость притрагивается и к телу ее. Аж до Беллика ее подвозит некий разъезжий умелец, способный смотреть на нее, на нее не глядя. Насвистывает своим мыслям и втихаря пододвигается на козлах, пока не соприкасается с ней. Она просит ссадить ее на краю городка. Он говорит, я этой дорогой поеду обратно дня через три-четыре, если окажешься на дороге. Дальше ее подвозят до самого Баллибофи, старый возница в телеге, бурчит всяким несусветным на своего мула. Никак не перестать ей глазеть, как вены у него точно черные пауки. Остановка у колодца напоить мула, а рядом посреди поля семь грубых крестов. Человек смотрит, как она моет волосы, как моет стопы, взгляд его возлагает на нее вопросы, каким не может она дать ответ. Хотела б сказать, я возвращаюсь домой. Я из Блэкмаунтин. Это далеко-далеко на севере, на самой верхушке Донегола. Хотела б сказать, думаешь, сам выбираешь в жизни, но мы не более чем слепые скитальцы, бредем из мига в миг, слепота наша вечно в новинку нам. И чтоб целиком это понять, необходимо принять такое, что для большинства оскорбленье. Есть лишь данность того, где ты теперь, а когда пробуешь глянуть назад, данность становится грезой. Остальное лишь болтовня с лошадьми.