Она сияет, а у меня нет слов. Меня ждут шестьдесят лет ее самых сокровенных мыслей, запечатленных на страницах.
– Я не знаю, как и благодарить…
И снова, как часто бывает, я хочу, чтобы нашлись слова сильнее, чем «Я люблю тебя». Она перекладывает коробку со своих коленей на мои, и я спрашиваю:
– При тебе читать?
– Не знаю… Честно говоря, я не помню, о чем в них говорится. Я никогда их не перечитывала. Я просто сохранила их для тебя, на будущее.
Я обнимаю ее за плечи, безуспешно пытаясь найти ответ, которого заслуживает подобный жест.
– Сначала я их писала, потому что ты был далеко, и я так много хотела тебе сказать, а потом Томми… и мы не разговаривали. Но я не могла перестать писать. Сперва это помогало мне собраться с мыслями, затем, по прошествии лет, стало способом запечатлеть нашу совместную жизнь, маленькими моментальными снимками во времени. Я все думала, когда их тебе отдать, все ждала какого-то самого важного события. Сегодня, кажется, самое подходящее время.
Она прислоняется ко мне и достает из коробки письмо, лежащее на самом верху. Конверт пожелтел и стал хрупким на ощупь, на лицевой стороне выцветшими чернилами написано мое имя.
– Читай их в любом порядке, только начни с этого, первого письма, которое я написала.
– Ничего, если мы прочтем его вместе?
Она едва заметно кивает, и я слабею, понимая, что после стольких лет, несмотря на то, что я раздвигал языком ее бедра, гладил ее по обнаженному животу, в то время как наши собственные дети уютно устроились в ее чреве, кончиками пальцев срывал неприглядные волоски с ее подбородка… я понимаю, что совместное чтение сокровенных писем заставляет ее стесняться.
Я переворачиваю конверт и аккуратно распечатываю. Бумага внутри тоже пожелтела. В правом верхнем углу стоит дата: 15 июня 1942 года. Год вызывает у меня комок в горле. Мы тогда как раз записались добровольцами, но я еще не увидел войны, а Томми, полный жизни, бесстрашный и дерзкий, стремился стать героем.
С трудом сглатываю и молча читаю.