Сэндстоун-лейн скрыта под покровом ночи, и фары отбрасывают жутковатый свет. Шины хрустят по тонкому слою снега, покрывающему подъездную дорожку. Джозеф осматривает мрачный пейзаж.

– Должно быть, буря порвала провода…

– Похоже на то.

Я не могу даже кивнуть, измученная приветствиями, объятиями и соболезнованиями. Похороны матери показались мне странной, мрачной вечеринкой, собрались наши друзья или друзья детей, все были в черном и разговаривали вполголоса. Священник прочитал соответствующую случаю молитву «Пепел к пеплу, прах к праху», а я стояла на ноющих ногах, удивляясь, как моя мать пережила столько людей.

Что за странная традиция – прощаться, стоя на коленях у гроба, обходить гостей с дежурными фразами и печальным лицом? Так проявляется наша собственная осмелевшая смертность. Все это слишком далеко от реального переживания потери, от последующей острой боли, на которую может натолкнуть знакомый запах, песня по радио, воспоминание, возникшее из ниоткуда во время мытья посуды.

Джозеф загоняет машину в гараж; жду, пока он в темноте шарит рукой на верстаке в поисках фонарика. Фонарь включается, и я следую за ним внутрь. Мы роемся в шкафчиках в поисках свечей и спичек и относим их наверх, в дом, слишком большой для нас двоих. Мы зажигаем почерневшие фитили, пока комната не погружается в мерцающий желтый свет, раздеваемся и чистим зубы в полумраке. Джозеф разжигает огонь в каминах по всему дому, а я достаю из шкафа несколько дополнительных одеял на случай, если за ночь тепло спадет.

Мой последний визит к матери в дом престарелых обернулся чувством вины и печали. Наш последний в жизни разговор состоялся в помещении, пропахшем резиной, нафталином и отбеливателем. Все началось с ее тирады о Мэйлин, о том, какой дикой и эгоистичной она всегда была, о том, что она никогда не навещала свою родную сестру. Очевидно, в тот день мать думала, что Мэйлин жива и здорова. Как иногда Томми и мой отец. Я завидовала ее наивности. Хотела бы я забыть и думать, что все, кого я когда-либо любила, сейчас просто вышли в другую комнату или слишком заняты, чтобы приехать навестить. Мне не следовало обострять, мне следовало бы уйти… а я не могла. Я так устала от ее криков, так устала от ее болезни, так устала быть рациональной, спокойной и терпеливой, стараясь не попадаться на ее удочку!

Мой голос понизился до рычания, а железные зубы затаенной обиды раскрылись, как медвежий капкан.

– Почему ты отослала меня жить с ней, если считала, что она такая ужасная? Я тебе надоела? Ты хотела, чтобы только Томми был дома, а меня как будто бы вообще не существовало?