Катя вздохнула и скрестила руки на груди.

– Они не ладили, мои отец и мать. Большую часть времени жили раздельно. – Девушка фыркнула со смесью презрения и разочарования, в точности так же, как и Аня, когда ее что-то расстраивало.

– У maman были любовники, я знаю. Одним из них был немецкий офицер. Фон Динклаге. Я встречалась с ним однажды. Он принес мне куклу, и мама сказала, что он будет ее зонтиком во время грозы. Я рассмеялась, представив этого высокого худого мужчину в виде зонтика. Позже я поняла, что она имела в виду, вот только он не выполнил этого. Он не защитил ее. Ее арестовали. Однажды я пришла домой после школы, и отец сказал мне, что ее больше нет. Они забрали ее, и она так и не вернулась.

– Мне очень жаль.

Слова бесполезны, бессмысленны. Трагедия иногда бросает вызов нашей способности ее описать, как-то ответить. После Дня победы, когда впервые были опубликованы фотографии из лагерей, я смотрела на них и оплакивала Аню.

Девушка дернула нитку, болтавшуюся у нее на рукаве.

– У меня все еще есть кое-что из ее нарядов. На чердаке. Я продала меха, получила за них хорошие деньги. Но платья… Они все еще пахнут ее духами. Вашего брата звали Чарльз или что-то в этом роде?

– Чарли.

– Она рассказывала мне о нем. Она не так много говорила о своих друзьях, но о нем – постоянно. Мне было пять лет, и она рассказывала мне историю о принцессе и принце по имени Чарльз. Думаю, она любила его.

– Не буду мешать тебе собираться на работу, – сказала я. – Спасибо за чай.

Таксист все еще ждал меня, клубы голубого сигаретного дыма вываливались из открытого окна, пока он курил и насвистывал какую-то мелодию. Прежде чем вернуться, я постояла у реки, наблюдая, как солнце серебрит ее и мелкая рябь от маленьких рыбешек на мелководье превращает грязно-зеленую воду в маленькие круги бледно-фиолетового цвета. Я выбросила листок бумаги с адресом, который Аня написала четырнадцать лет назад, и позволила Сене унести его по течению.

Феникс восстает из пепла. Новое из старого. Ани не стало, но ее дочь жила в безопасности.

Как она, должно быть, страдала, эта красивая женщина, которая пила шампанское в «Ритце».

На следующий день я поменяла билет на более ранний и снова зашла в самолет, покидая Париж, направляясь домой к Отто, к моему сыну, в мое будущее. Париж был моим прошлым. Я провела полдень, сидя перед вновь выставленной «Моной Лизой» и здороваясь с другими произведениями искусства, которые были спрятаны на время войны, а теперь возвращены на свои места.

Мне больше ничего делать в Париже.