– Нет. Ты меня не знаешь. Но я знала твою мать. До войны.

– Ах. Что ж. Если так. Проходите внутрь. На улице холодно. – Она заварила мне чай на маленькой кухне каменного дома и, наливая его, сказала: – У нас не так много времени. В полдень у меня начинается смена в больнице.

У нее был голос Ани, ее движения, ее рост.

– Откуда вы знаете мою маму?

– Мой брат был влюблен в нее. До войны. И мы были знакомы. Мы часто встречались в отеле «Ритц», чтобы выпить.

Катя неодобрительно поморщилась.

– «Ритц». Я не смогла бы себе этого позволить, даже если отказалась бы от еды на месяц. Но такой была maman. До войны. Я помню одежду, которую она носила. У меня до сих пор что-то сохранилось, упакованное. Они мне ни к чему. Медсестры не носят соболиный мех.

Она засмеялась. Это был смех Ани.

– Что с ней случилось? – спросила я.

– Вы не знаете? Она умерла в лагере.

Молчание. Девушка – по моим расчетам ей было около двадцати одного года – отодвинула чашку.

– Что случилось с вашим братом?

– Умер. На Гуадалканале.

– Мне жаль.

– Мне тоже.

Перед моими глазами закрылась воображаемая дверь. Чарли и Аня были на той стороне, оба оставили меня.

Кухня с большой изразцовой печью и пучками сушеных трав, свисающих со стропил, была милой, но я не могла представить Аню в такой деревенской обстановке. Аню из отеля «Ритц».

– Ваша мама жила здесь?

– Только по выходным. Я жила здесь с отцом. В то время это место выглядело величественнее. Ему принадлежало близлежащее поле, но мне пришлось его продать. У нас были сады, пони. Сейчас он умер. Не пережил войну.