Мало того, она прекрасно понимала и свою роль во всем этом. У нее вовсе не было привычки брить физиономию любому из соседей. Она не смеялась, если считала шутки этих соседей ужасными, и не впадала в умиление от их полной безграмотности. Она не отсчитывала часы до их прихода в гости и не позволяла им торчать у нее дома до полуночи, потчуя ее историями о том, как они, такие храбрые и умные, ходили в разведку, дабы снабдить сведениями глупых, бездарных бригадиров. И если они порой ухитрялись «со значением» стиснуть ей руку, она ее просто выдергивала, не испытывая ни малейшей внутренней дрожи ни в тот момент, ни несколько дней спустя. А если она и заводила такого гостя в свою спальню, то только для того, чтобы он поправил плохо закрывающееся окно, но при этом и не думала торчать в дверях, точно склонная к обморокам девственница, щеки которой пылают от смущения, так что она все время невольно касается их пальцами.

В общем, пока не возникало необходимости сказать что-то прямо и вслух, Нора ничего и не говорила. И эта возбуждающая, а порой и невыносимая игра в шарады продолжалась годами.

Однако сама она считала эти годы счастливыми. В тот период все воспринималось как-то чуточку легче, и казалось, что жизнь потихоньку начинает выправляться. Ивлин, которая по-прежнему жила в ее душе, было тогда около девяти, и она, не переставая, трещала, давала массу советов, а иногда даже хвалила мать за приобретенную сноровку в фермерских делах. У Эммета дела в газете тоже шли хорошо, и он был полон радужных надежд насчет того, что в скором времени сумеет расплатиться с выросшим до небес долгом Санди Фриду. Но другие газетчики в гости к ним никогда не приходили – странные существа, думала Нора, вечно строят заговоры, вечно им хочется в чем-то обойти соперников, сделать что-то большее, напечатать какую-то более злую статью, вызвать ажиотаж событием, которое этого вовсе не достойно.

Конечно, далеко не все ее дни тогда были наполнены счастьем. Если ее всегда огорчало, когда Эммет уезжал из дома, то еще тяжелей ей было смотреть на мужа после его возвращения, после того как она провела несколько недель в обществе Харлана. Ее душа была исполнена ужаса из-за собственного «предательства»; она теряла аппетит; она жестоко спорила с мужем по любому поводу. Но Эммет, считая это реакцией на его долгое отсутствие, воспринимал ее выходки с удивительным терпением.

Наибольший упрек, какой он себе позволил за все время, – сравнить свой приезд домой с возвращением в змеиное гнездо. Но и тогда он ухитрился эту, по сути дела, жалобу превратить в шутку. «Приходится очень осторожно ноги ставить», – только и сказал он, подходя к жене на цыпочках.