– Контракт подписан. Съемки начнутся через пару месяцев. Если хочешь, мы вместе сходим на премьеру, и ты будешь рядом со мной на красной дорожке.

Она ничего не отвечает. Мы сникаем, осознавая, что она не доживет.

– Хочешь, мы еще куда-нибудь съездим? Пройдемся по магазинам, сходим в кино или… или куда угодно… Куда ты хочешь?

– Не выйдет, за мной скоро приедет мама. Мне нужно принять лекарства.

– Как родители со всем этим справляются? Твоя мама?

Боюсь, для мамы смерть Энн станет особенно сильным ударом, ведь у них всегда была неразрывная связь.

– Они стараются, делают вид, что все хорошо. Не хотят, чтобы я видела…

– Папа до сих пор читает в темноте?

Она непонимающе смотрит на меня.

– Мой папа тоже так делает, – нахожусь я.

– С тех пор как я заболела, папа ничего не читает… – Она собирается добавить что-то, но не делает этого – в отличие от меня Энн всегда знает, когда нужно замолчать.

Разговор превращается в извращенную пытку. Внутри все ноет, режет, колет и болит.

– О чем ты мечтаешь? Что бы хотела сделать? – Я собираюсь сказать: «В последние дни жизни», но прикусываю язык.

Она пожимает плечом, глядя в сторону.

– Я хотела бы увидеть Ричарда Бэрлоу, – без надежды признается она, потому что уверена, что этого никогда не случится. – Он мой любимый писатель.

И как же я сама не догадалась?

– Я кое-что принесла для тебя, – говорит она. – Посмотри в книге, в середине.

Я открываю ее. В пожелтевших от времени страницах, усеянных мелким шрифтом, спрятан рисунок: пляж Санта-Моника, на который мы ездили всей семьей, когда Энн была совсем крохой. Она бегала по песку и протягивала ко мне пухлые ручки. Она обожала обнимашки, а я обожала прижимать ее к себе и нюхать макушку. Ее волосы всегда так вкусно пахли, но теперь их нет, как и той здоровой и полной жизни Энн.

– Очень-очень красиво. – По щеке течет слеза. Она все еще рисует!