Неужели он и впрямь теперь участник титаномахии, сражений каковой не видит, поскольку не может объять разумом? На чью же сторону ему стать, если верно, что воздушный флот сопричастен несущим разрушение и гибель силам? Или им, гигантам, он бесполезен? А потому, быть может, ему и в самом деле стать завсегдатаем того клуба, не смешить всех ничтожными попытками на что-то повлиять? Он бесполезен уже хотя бы потому, что неуч. Неуч и неудачник. Чем кончились его опыты с наручем? Провалом. Чем увенчался допрос его владелицы и попытка наблюдения его действия? Крахом. Как можно охарактеризовать его сегодняшний дебют? Фиаско.

Что же делать ему? Упиться монологом Гамлета, решать: умереть, уснуть? Или воззвать к кому-то за тайным знанием? Михаил отчаянно вспоминал всех греческих и римских божеств — да просто всех, каких помнил и о каких когда-то слышал. Но всё равно не знал, к кому выгоднее — пф, «выгоднее»! — обратиться и как. Он мог лишь просить о знаке. О понятном, доступном знаке. Михаил обрёл внезапную лёгкость и ясность. Что-то — нет, не тень, — поднялось из глубин памяти и воззвало к нему строками гимнов.

Михаил перевёл дыхание, вдохнул и выдохнул полными лёгкими, посмотрел в преданные глаза, отставил большие пальцы, держа ладони на шёрстке. И сдавливал шею. Медленно, уверенно. И смотрел в полные непонимания карие глаза. Продолжал давить, отыскивая фалангами пульсацию сосудов. Она сопела, извивалась, прогибалась. Он придавливал её к земле и душил. Хвостом протестовала, лапами била — голос был отнят. Он заглядывал в угольки тлеющей души, его собственный взгляд заволокли тающие льдинки слёз. Она замерла. Он продолжал, пока не повис над ней и не услышал хруст. Шерсть терново впивалась в пальцы. «Тебе, Геката!» — воздел он окровавленные руки к небу, затем, скрывая нервную, болезную, кривую улыбку, закрыл ими лицо с такой яростью, что брызгами окропил и хладное тело подле него, и перекрёсток, и, казалось, само небо — и наложил на себя красную маску-печать.

20

20

Позднее субботнее утро было серым от высокослоистых облаков, но особого облегчения от жары не приносило. Настроение у обоих пассажиров фиакра был отвратное. Практически буквально: в экипаже, что нёс их из шестого округа в седьмой и далее на тот берег, они предпочитали сидеть, отвернувшись друг от друга. Но причиной тому была не ссора — тщетная надежда, что вот-вот кончится кошмар, сведший их вместе. Что, если привязанность — каковой бы ни была её природа, — только поддержит его продолжение? Что, если только устойчивого предощущения пустоты от исчезновения кого-то из них он и ждёт? Впрочем, в этом «что, если» было больше страха, нежели расчёта.