– Но разве не нужна отвага для того, чтобы быть самим собой? – спросил я.

– Так вот, – продолжила она свой рассказ, после того как мы обменялись наблюдениями касательно его героя, – сей молодой старик, сей Амадис-омнибус[665], которого мы называли за глаза шевалье Жив курилка[666], сделался предметом моего восхищения.

– И неудивительно! человек, ставший творцом собственной фигуры и собственных побед!

– Я сделала ему кое-какие их тех авансов, которые не могут компрометировать женщину, я хвалила его жилеты и трости, свидетельствующие о крайне изысканном вкусе, а он уверял, что я крайне любезна. Я, со своей стороны, уверяла, что он крайне молод; он приехал ко мне с визитом; я принялась жеманничать, намекнула, что несчастлива в браке, что у меня есть причины для печали. Вы знаете, на что намекает женщина, когда упоминает о своих печалях, жалуется на то, что ее не понимают. Старый павиан отвечал мне со страстью юноши; я с огромным трудом удерживалась от смеха. «Ах, вот каковы мужья, они выбирают самую дурную политику, они почитают свою жену, а всякая женщина рано или поздно приходит в ярость оттого, что ее почитают, вместо того чтобы поделиться с ней тайной премудростью, на которую она имеет полное право. Если вы вышли замуж, вы не должны жить как юная пансионерка» и проч. Он извивался, он склонялся, он был омерзителен; он напоминал деревянную нюрнбергскую куклу: придвигал ко мне лицо, придвигал стул, придвигал руку… Наконец, после многочисленных подходов, отходов и признаний в ангельских чувствах…

– Неужели?

– Да, Жив курилка променял классицизм своей юности на модный нынче романтизм: он толковал о душе и духе, об ангеле, о поклонении и обожании, он сам становился цвета небесной лазури. Он приглашал меня в Оперу и сам подсаживал в экипаж. Сей престарелый юноша ездил туда, куда ездила я, он менял жилеты еще чаще, чем прежде, утягивал живот и пускал коня галопом, чтобы догнать мою карету в Лесу[667]; он компрометировал меня с грацией лицеиста, он слыл влюбленным в меня до безумия; я держалась неприступно, но опиралась на его руку и принимала его букеты. О нас заговорили. Я была в восторге! Скоро мне удалось устроить так, что муж застиг нас с виконтом в моем будуаре: мой обожатель сжимал мне руки, а я слушала его с показным восхищением. Чего только не стерпишь из жажды мести! Я сделала вид, что смущена появлением мужа, и после ухода виконта он устроил мне сцену. «Уверяю вас, сударь, – сказала я, выслушав его упреки, – что наша дружба чисто духовная». Муж все понял и больше не ездил к госпоже де Фиштаминель. А я больше не принимала господина де Люстрака.