– Представляете, Андрей Николаевич, сидит и курит какую-то гадость, – махала в воздухе затушенным бычком заплаканная Наташа, будто бы расстроенная тем, что он курит гадость, а не хорошие сигареты, – и капельницу снял.

– Давление, температура? – произнёс Захатский и решительно подошёл ближе.

– Сейчас измерим, – и Наташа убежала.

– Как самочувствие? – всматривался он в глаза Наумова, пытаясь определить состояние.

– Нормально, только голова болит, – как ни в чём ни бывало, ответил Андрей.

Из дневника практиканта

Из дневника практиканта

Я как-то потерялся во времени, сколько это продолжалось: неделю, месяц, хотя, наверно, я всю жизнь буду вспоминать это время, как одно из величайших. Оно началось с того, как Наумов очнулся из комы. Будто бы наступила новая весна, всё это время стояла прекрасная погода, светило солнце. Ерохину грозили крупные неприятности, он ушёл на больничный, говорят даже куда-то уехал. Захатский наделил меня полной властью, так как его часто затягивала бюрократическая рутина поездок и командировок, я очень часто становился заведующим шестого отделения. Пытаясь быть справедливым, умным и понимающим.

Мотылёк уже не толпилась в приёмной, ожидая того, что ей разрешат свидания, она искала меня. Я гордился даже больше тем, что я Андрей Игоревич не для завистливых коллег, а для неё. Я не раз видел, как она одним взглядом ставила на место человека, если замечала похотливые взгляды и ухмылки. Частенько я ей сам говорил, когда лучше прийти, и разными уловками доставал ключи от свободных кабинетов и закрывал их там двоих, иногда на долгие часы. Да, это время для меня было самым счастливым. Мотылёк готова была на меня просто молиться.

Состояние Наумова было стабильным, поведение уравновешенным. Казалось, болезнь мучавшая его прежде, отступила навсегда.

Погода навевала просто радость – щебет птиц, весна, тепло. Как мы все этого ждали! Ждали окончания зимы, казавшейся бесконечным холодом, на фоне которого разворачивались жуткие события. Как далёк тот период, когда я чувствовал свою беспомощность, и как быстро забывается всё плохое. И вот я с мальчишеской радостью начинаю привыкать к хорошему, хотя знаю, что и это не продлиться вечно.

У Усова я нашёл оставшиеся записи Наумова, которые он писал не в синей тетради, а на оборванных листах, датированных тем временем:

***

Сто лет одиночества,

Без имени – отчества

Вершатся пророчества,

Мегаполисы корчатся,

А ты зажигай костры,

Топоры точи,

К ночи колья гни,