Я был богат твоею красотой, которую видели и другие. Я платил тебе за нее вниманием, деликатностью обхождения, усилиями облегчить твою повседневную жизнь. Но всего этого оказалось мало, чтобы открыть в тебе другую красоту, которую не всякий видит. Не знаю, чего мне не хватило для этого: времени, настойчивости или просто ума?..

Мотя, ау! Из писем землякам с родины я узнал, что на дороге туда, где, по твоим словам, «больше платят за красоту», ты споткнулась, и сильно ушиблась, и даже покалечилась… Научилась ли после всего по-другому глядеть на жизнь? Ах, как бы хотел я, чтобы ты вслед за толковыми людьми признала правильность поговорки: за битого двух небитых дают.

Мотя, если в твоей душе такой переворот совершился, то ни реки, ни моря мне не преграда к тебе! Не знаю, как ты, а я, завидев тебя, кинусь навстречу, припаду к тебе, как к ручью с прохладной и сладкой водой. А если и ты, Мотя, откликнешься на мой зов, то место у ручья для нас обоих станет местом отдохновения и счастья! И все у нас с тобой будет едино и неподкупно… Очнемся богатыми и станем делить наше богатство с теми, кто в нем нуждается…»

Старшина перестал читать, задумался.

— Иван, ты чего? — спросил Огрызков.

— Силен твой наставник. Вон какой пожар у него в груди. В письме одних восклицательных знаков добрых два десятка. Обязательно учтем и то, что он, ни в чем не виновный, осужден. Месть его не ослепила, не сбила на узкую дорожку… Значит, богат душой твой Прибытков… Как его по имени-отчеству?

— Яков Максимович.

— У твоего Якова Максимовича нашлись мужество и терпение и тебя сделать таким, какой ты есть теперь.

И старшина снова принялся читать письмо:

— «Вручит тебе письмо славный человек. Худого от него ни тебе, ни мне не будет. Если вдруг соберешься отписать, он подождет твоего письма и сумеет переслать его мне. Я знаю, что ты сильна, но ты рванулась в плохую сторону. И уж если жизнь укажет тебе на светлую дорогу, ты рванешься по ней так, что каждый понимающий ахнет от удивления! Мотя, я не забыл, что ты — урожденная Струкова… Наслышан, что ты вернулась в Гулячие Яры, к родной матери, Евдокии Николаевне. Мне-то легче называть ее мамой, ведь я часто называл ее так. И теперь, называя ее МАМОЙ, шлю ей низкий-низкий поклон. Мотя, ау! В последний раз! Если письмо мое окажется навязчивым, ты так и напиши или передай на словах… И уж тогда я останусь до последних своих дней тут, среди высоких и стройных кедров и среди здешних людей, которым я нужен… У кедров вершины глядят в облака. Когда ветер проходит верхом, ветки кедров, кланяясь, ведут с ним разговор. Разговор их чаще напоминает высокий-высокий протяжный звон. Невольно подумаешь, что у кедра с ветром взаимная согласованность. А в чем?.. Наверное, в том, что облака кипенно белы, легки и так под стать глубокой небесной синеве… Но вот музыка ветра и кедров уже не звенит, а злостно воет: ветер нагоняет черные тучи, а кедры не хотят, чтобы тучи закрывали солнце. Спор кончается тем, что дождь, прямой и крупный, полил на кедры. Они распустили ветки, и ветер затих, прислушиваясь к ровному, благостному шуму дождя… Здешние хорошие люди говорят и о минувшем дожде, и о помолодевшей синеве неба, и о кедрах, приветливо устремленных к солнцу: «Благодать-то какая… Глядишь — и душа радуется…» Мне не раз приходилось видеть этих людей около какого-нибудь из красавцев кедров. Этот кедр обречен на смерть. Послушная их рукам пила должна была с безжалостным ревом подрезать его под корень. Я замечал, как они медлили начать свое дело: всё крутились бестолково около кедра, были скупы на слова, грубы в обращении друг с другом. А когда под треск сломанных сучьев кедр падал на землю и замирал невыразимо прямой, они говорили что-нибудь такое: «Ты, брат кедр, не суди нас строго. Сказано — так надо… Не подумай, что нам легко было с тобой расставаться». Я не раз убеждался, как они глубоко любят красивое в природе, но любят без слащавой крикливости… Я всегда спешу лечить их: одному — веткой пораненную руку, другому — ушиб (падающее дерево неласково отбросило в сторону), а то и более тяжелое повреждение… целью жизни считаю — облегчить им боль, вылечить. Ты ж, Мотя, понять можешь, с какой заботой я лечил бы твои тело и душу!.. Признаюсь, что тут найдешь немало и таких, кто не вправе называться человеком… Приходилось и их лечить. Только ведь эти «экземпляры» никогда в труде не жертвуют собой. Они себя берегут. Они очень редко получают царапины и потом долго носят повязку напоказ другим. Мотя, приезжай. Тут тоже наша родная земля. И кедры наши родные. Приезжай… А то — как знаешь… Рассуди сама. Яков Прибытков».