Огрызков находился сейчас в незнакомой местности, изрытой оврагами и овражками, поросшей частым, высоким кустарником. До позднего утра ему не следовало уходить отсюда на поиски дороги, которая вела к намеченной цели. Люди, имевшие опыт, говорили ему, что ранний одинокий путник на захваченной земле виден как на ладони и невольно привлекает к себе внимание. И хотя он был в стеганке, в шапке-ушанке, а ноги в просторных сапогах хорошо грели свежие шерстяные портянки, предзоревая прохлада октябрьской ночи давала себя знать. Пришлось найти на обочине яра узкую промоину, натаскать туда листьев, сорванных в минувшие дни злобствующим ветром, и затихнуть в этой не то походной, не то звериной постели.

Это был его первый отдых и сон в пятидесяти — шестидесяти километрах от родных мест, где прожил годы детства, юности… Словом, близко от всего того, о чем при воспоминании душа согревалась и на глаза настойчиво просились те мужские две слезы, что не падают на щеки, а застревают на ресницах.

Огрызков вздохнул. Согретый постелью из сухих листьев, в затишье промоины, он стал дремать. Но прежде чем погрузиться в тот глубокий сон, какой приходит к людям уставшим, к людям крепкого здоровья, он вспомнил: перед тем как ему входить в самолет, старшина Иван Токин так обнял и поцеловал его, что и сейчас челюсти и плечи ощущают крепость этого поцелуя.

А человек высокого положения в прифронтовой полосе, пожимая ему руку, сказал: «Надеюсь, мы с тобой, товарищ Огрызков, обнимемся при встрече на освобожденной земле!»

И еще вспомнил Огрызков, что из приземлившегося самолета он вылезал как-то медвежковато, не с той скоростью, какую требовал момент. И летчик, которому тут же надо было взлететь, сердито толкнув его сзади, обругал «пошехонцем», «лениво сработанным». Сейчас Огрызков об этом подумал так: «Толкнул он меня горячо, а все же с жалостью. Человек он дельный и рассудительный. По такому времени можно было бы и больней толкнуть за нерасторопность. Время не велит держать обиду на таких…» С этой ясной мыслью он и уснул.

Спал Тит Ефимович крепко и долго. Разбудил его поднявшийся свежий степной ветер, с шорохом загнавший в узкую промоину стаю сухих листьев. Потом ветер круто повернул и, натыкаясь на голые сучья, со свистом стал крушить где-то выше промоины и выше самого оврага. Взглянув на небо, Огрызков понял, что сегодняшний ветер совсем не тот, что буйствовал несколько минувших дней. Сегодняшний ветер был предвестником ясной погоды: он вздыбливал облака выше и выше, расталкивал их по сторонам. В воздухе прибавлялось все больше синевы. Через неполные просветы на минуту проглядывало солнце, одичавшее, повитое тусклой белизной. Границы видимости ширились…