Солнечные проблески давали знать Огрызкову, что утро вот-вот уступит началу погожего дня. Он вдруг забеспокоился. Встал со своей шуршащей постели, отряхнулся и начал приглядываться и прислушиваться к диковатой местности, приютившей его на ночевку. Ничего опасного и подозрительного он не увидел.

Огрызков вскинул сильно облегченную сумку за спину: в ней теперь ни лекарств, ни бинтов — только скудный запас харчей. Потом взял увесистый костыль из выдержанного, крепкого дерева с обточенным верхним концом и с металлическим колпачком на нижнем, тонком, конце. Костыль сразу напомнил ему о старшине Токине. «Это он, Ваня Токин, вручил мне его перед отправкой. Еще сказал: «Учти, Тит Ефимович, что костыль уже побывал в тылу врага. Сильнее опирайся на него, если нужно стать стариком, а при случае им можно как оружием…» — вспоминал Огрызков советы старшины, выбираясь на степной простор.

На этом просторе, не больше как в двух километрах, завиднелась серая лента дороги, изрезанная лощинками, взгорьями. Разорванной цепочкой по ней двигались люди. Их обгоняли и бежали им навстречу черные грузовые машины. Отсюда зорким глазам Огрызкова люди и машины казались расплывчато нарисованными неумелой рукой.

Теперь Огрызкову надо было определить место своего нахождения. И вскоре он весело засмеялся. И было отчего — на далеком степном горизонте, где все казалось призрачным, он ясно увидел курган. И этот курган потеснил все призрачное своими точеными боками, своей округлой головой, своей прочной неподвижностью.

— Боже мой! — взволнованно прошептал Огрызков. — Так это же Коншин курган! Он же тут надо всей местностью и атаман и командир!

Теперь Огрызков знал, где он находится и по какой дороге ему идти к цели.

Уже через час Тит Ефимович шел в потоке людей с сумками за плечами, с двухколесными тачками, нагруженными узлами и узелками. Они двигались не по самой дороге, а по затравевшим неровностям ее обочин. Тут идти было тяжелее. И все же люди молчаливо и упрямо шли по бездорожью.

Разъяснение на этот счет Огрызков получил от моложавой женщины с обветренным лицом, которая несла ведро-цебарку с уложенными в ней тарелочками, ножами, вилками. Заметив, что Огрызков, дождавшись, когда пропылит очередная вереница фашистских машин под черными брезентами, устремился на дорогу, женщина обратилась к нему:

— А ты, хороший гражданин, видать, впервые идешь в хутора на менку?.. Я хочу тебе сказать: не суйся на дорогу. Дорога «ихняя». Не любят «они», когда нарушаем «ихний» порядок… — Она проговорила это тихо и доверительно. Вскользь оглядев Огрызкова, добавила: — Вижу, идешь ты не на менку. У тебя ничего нет такого, чтобы променять… Значит, по другой причине меришь дорогу, и, может, не по малой причине ты ее меришь? — Она опять бегло окинула. Огрызкова взглядом. Ее синие глаза, обхлестанные ветром, были строги, и их, видать, давно не посещала улыбка. Женщина заговорила еще тише и вразумительнее: