— Ты знаешь, что Стрункин срочно вылетел в Москву?

— Даниил Алексеевич, ты много думаешь о нем! Не о Стрункине надо думать, а об очередных вопросах. Решать их. И уж если стрункины станут помехой, то потребовать, чтобы ушли с дороги… Ты прав, что стрункины обязательно будут искать щелей… Ты просто растерялся, перепугался.

Он помолчал и сказал:

— Пуглив ведь я с малых юношеских лет. Но этой ночью понял, что в молодые годы моя пугливость была безотчетной. Такую болезнь врачи лечат. За последние полтора десятка лет пугливость моя стала совсем другой: в ней куда меньше безотчетности, больше живых красок, живой предметности, — продолжал свое признание Даниил Алексеевич негромко и настойчиво, будто боялся, что я, единственный живой свидетель, внезапно стану с ним спорить и помешаю ему высказать наболевшее.

Он говорил:

— Стыдно, но это так. За эти годы я привык к большому, с цветами столу президиума, к трибуне для ответственных работников областного масштаба, к лучшей персональной машине… И страшно было подумать, что могу вдруг всего этого лишиться!

Ростокин посмотрел на меня так, как будто хотел сказать: «Вы не можете не верить, потому что говорю правду!»

— Бывало, что меня не включали в узкий президиум только потому, что я был в поездке и не знали, что вернулся. И я сидел в массе зрителей зала… И сразу становился потным, если меня по секрету кто-либо спрашивал: «Ты не в президиуме? Почему же это?..» Да вот и сейчас вспотел, вспотел при одном воспоминании. — Он усмехнулся, полотенцем вытер лоб и шею. — Я научился придавать значение, кивнул ли мне Тюрезов, чтобы я на трибуне занял место поближе к нему, или его взгляд равнодушно скользнул по мне. Когда случалось последнее, я спрашивал себя: «Чем ему не понравился? За что он на меня?..» — и сейчас же пускал в ход единственное свое оружие: изображал на лице улыбку преданности, и ждал нового взгляда Тюрезова, и страшился, что он опять окажется равнодушным…

В лице и в глазах Даниила Алексеевича я читал и муки тягостного признания, и строгость судьи, которому надоело быть снисходительным.

— Михаил Владимирович, ты даже очень прав, когда говоришь, что не о стрункиных надо думать… надо думать об очередном деле и надо его делать. Стали на дороге стрункины — потребовать, чтобы очистили путь… Оказали сопротивление — сталкивай их!.. И будто простая истина, а трудно давалась мне. Думал я над этим и раньше, но Тюрезов не любил «задумчивых». Он говорил с неприязнью: «Задался целью стать умнее Маркса? Пустая затея! Лучше держи голову выше и прислушивайся, что скажу, а я сам буду прислушиваться, что скажут мне свыше. И будет порядок…»